Следующие три листа были посвящены строительству дома, закладке флигеля, разведению лошадей, а также содержали цифры доходов и прибылей имения вперемешку с весьма свободными мыслями о налоговых обязательствах. Графиня пробежала глазами эти записи, не задерживаясь на подробностях, однако следующий лист поглотил её внимание.

«Совершенной неожиданностью для меня в один из сентябрьских дней 1819 года стал визит корнета Плахова. Того самого Плахова, которого я посылал за кольцом для Анны, того самого, кто однажды вытащил меня на поле сражения из-под раненой лошади. Откупорили шампанского за встречу, и весь вечер сидели на террасе, предаваясь воспоминаниям о былых днях, походах и победах. Более в том, надо признаться, преуспел я. Трещал без умолку, что тетерев, не боясь наскучить своему гостю. Корнет же напротив, был молчалив и мрачен, больше слушал, но я отнес это на усталость от дальней дороги… Было далеко за полночь, когда мы разошлись по комнатам. Я, все еще пребывая в воспоминаниях, долго не мог уснуть. В голове раздавался топот копыт, гром пушек, лязганье шашек, но признаться по чести, не хотелось бы мне сейчас поменять свою тихую деревенскую жизнь на самые неистовые баталии. Внезапный крик Анны из соседней комнаты вывел меня из дремотного состояния. Я выбежал в коридор. Дверь в её комнату была открыта, и я увидел неясную, фигуру, выпрыгивающую из открытого окна. Анна дрожала, сидя в постели, но увидев меня, бросилась мне на шею. Слезы катились у нее из глаз, она была смертельно напугана. Я спросил, не разглядела ли она убегавшего. Она отрицательно кивала головой и поднося палец с плетёным кольцом и рубином к моему лицу, почему-то постоянно шептала: «Это же мой кольцо? Правда? Это же мой кольцо?». На крик вбежал Плахов. Выяснив, что случилось, он, также в окно бросился в погоню, но через какое-то время вернулся ни с чем.

Наутро, наскоро выпив чаю и коротко попрощавшись, он уехал, сославшись на неотложные дела. Его я увижу еще, спустя год, но до того времени произойдут весьма трагические события, о коих я сообщу ниже…»

Глаза графини слипались, она то и дело проваливалась в дремоту, но интерес к событиям пятидесятилетней давности гнал назойливый сон прочь. Он, однако, далеко не уходил, и ждал удобного случая, чтобы укутать графиню в своих нежных объятиях. Поменяв выгоревшую свечу в канделябре, она походила по комнате, глянула на старинные напольные часы, которые отсчитали без четверти одиннадцать, похлопала себя по щекам и снова приступила к чтению.

«С каждым днём Анна тревожилась тем больше, чем ближе подходил срок родов. Дважды был земский врач, патологий не обнаруживал, оставлял успокоительные порошки и непременно велел звать, как только отойдут воды. Настоятельно велел больше бывать на свежем воздухе, но Анна словно назло ему приковывала себя к постели и не выходила из комнаты. Взгляд её угасал, и я никак не мог найти способа уговорить её выйти на террасу. «Доктор звать не надо! Надо звать священник.» – крепко сжав меня за руку произнесла она за день до того, как… «Майн муттер умирать, когда я рожаться, я тоже умирать, я знать это… Твоя Анна любить тебя здесь, твоя Анна любить тебя и там, вместе с Богом.»

В этом месте лист бумаги был разорван пером, а чернильное пятно, больше походившее на огромного паука, заканчивало эту запись, заползая своими лапами на верхние строчки.

_____________________________________________________________________

* – Посмотрите, какая красота!

Был уже вечер. Солнце неспешно катилось к горизонту, когда мы, побросав чемоданы в номере гостиницы, отправились к морю, чтобы омыть свои изможденные городской суетой ноги в прибрежных водах, а заодно осмотреть местность, да привыкнуть глазом к мелькавшей туда-сюда полуобнаженной публике. Море было в «двух шагах» – по лестнице вниз, налево метров двести и через дорогу к торговым рядам, а там, где-то, между ларьками – проход на пляж. Мудрёный и долгий на слух маршрут, на самом деле нашли очень быстро. Поток любителей вечернего плаванья быстро вывел нас к торговым рядам и проходу между ларьками. В нос ударил давно забытый морской запах. Под ногами зашуршала мелкая галька, отшлифованная соленой водой и временем. Насколько хватал глаз, черно-серо-белой мозаикой устилала она тонкую прибрежную полосу и стыдливо скрывая свои узоры пряталась под соленым одеялом морской бездны. В монохромную гармонию этого пейзажа варварски врывались кричащие цвета купальников, шезлонгов, рекламных плакатов и прочих изысков бесчеловечной цивилизации.