Сумерки сгущались и читать становилось совсем невмоготу, а лампу и свечи графиня держала в своей спальне, в левом крыле дома. Она собрала бумаги и направилась в спальню. Проходя мимо парадного входа, она невольно остановилась. Усиливающийся ветер то клонил ветви деревьев к земле, то через секунду вздыбливал их прямо к верхушкам. Зрелище было жутким и завораживающим одновременно. Поёжившись, графиня прошла в свою спальню, где, зажёгши канделябр, продолжила чтение. Не особо углубляясь в описание походов, граф вскользь упоминал о «недобжих панах», провожавших казачков мрачными недоброжелательными взглядами в Польше, да о парадах и почестях, с которыми встретили победителей в столице. Зато упоительно описывал восторженные глаза Анхен, для которой столь длительное путешествие было в диковинку и доставляло массу положительных эмоций.

«Никуда не выезжавшая дальше своего городка Анхен, словно юла крутилась в повозке, оглядывая богатую на виды природу, и замечая что-то доселе ею не виданное, то и дело вскидывала руку в том направлении и кричала что есть мочи: «sehen Sie, was Schönheit ist!»*, чем тут же поднимала настроение у измотанных дорогой воинов. В России же всё, буквально всё было ей в диковинку и вызывало почти детский восторг.»

Порыв ветра распахнул окно в спальне графини и затушил канделябр. Быстро закрыв рамы, она прильнула к стеклу лбом и долго еще смотрела из темноты комнаты на флигель, в котором одиноко горел огонек свечи. Евсей еще не спал. Графине вспомнилось, как однажды она имела неосторожность обучить его грамоте, и с тех пор Евсея не оторвать было от чтения. Читал он всё подряд, что попадалось ему под руку. Читал запоем. Доведись оставить кому-то из гостей газету, Евсей подбирал её как драгоценный клад, собирал в людской прислугу и громко по буквам зачитывал свежие новости. А когда он испросил у графини разрешения «книжецу какую», она позволила ему пользоваться небольшой библиотекой, находящейся в доме. Ох, уж и благодарил он её: «Барыня, – говаривал он, да вы ж мне вроде как глаза открыли! И как жил до этого? Как в потемках!». Графиня счастливо улыбалась, а Евсей неустанно отбивал поклоны при всякой встрече с ней.

Улыбнувшись своим воспоминаниям, она нащупала спички, зажгла канделябр и снова погрузилась в описываемые старым графом события.

«Отчего человека русскаго более притягивает блеск и мишура столиц, нежели дивная манящая красота родной природы? Отчего его как котёнка непременно нужно ткнуть носом в сказочную первозданность лугов и перелесков, чтобы он, удивленно открыв глаза увидел её, и забыв о сословии и рангах, побежал по лугу, раскинув руки, упал бы в травы и лежал бы там, вдыхая их блаженный аромат и глядя в небо. Вот что дает настоящий прилив сил и бодрости, вот что возвращает к жизни, вдохновляет и делает тебя человеком…

Довелось мне по делам служебным гостить с Анной в имении дворянина Шеншина на Орловщине. Милая Анна часы проводила, бродя по полянам и оврагам вокруг имения, собирала цветы, пока мы вели всякого рода служебные разговоры, да между делом прикладывались к бокальчику изумительного домашнего вина. И я, признаться, и дальше не обращал бы внимания на великолепие окружающей природы, и относился бы к нему, как к должной обстановке, интерьеру дома, если бы Анна не ткнула меня, как нашкодившего котенка носом.

«Как можно не видеть такая красота? Давай покуповать дом! Маленький. Не дворец! Просто дом!» – твердила она после посещения нами имения Василия Неофитовича. «А как же моя служба, Аннушка?» – спрашивал я. «К черту служба!» – и она заливалась детским смехом и кружилась вокруг себя. И позже, всякий раз, попадая в какое-либо поместье, она силой уводила меня в лес, в луга и я невольно стал присматриваться к этим пейзажам, всё больше и больше влюбляясь в них. В конце концов я сдался, и наведя справки, приобрел ко дню её рождения небольшое, пришедшее в запустение имение. А еще через некоторое время подал рапорт об отставке и, надо сказать не без удовольствия окунулся в деревенскую жизнь. Анна была счастлива! А глядя на неё и сам я становился счастливее.»