Тихон, никогда не любивший шум и задор уличных мальчишек, думал уже осторожно пройти по полю битвы двух команд, но окостенел. Он сам не понял, почему. Будто дуновение нежного ветра с юга, оборвавшее прохладу севера, принесло откуда-то запах ванили и почему-то клубники. В ушах его застыл визг ребятни, которая кричала: «Ржаной, бей». И слово это – «ржаной» – скучное, вялое, серое – почему-то то резало, но и вместе с тем любя гладило сердце. Тихон медленно повернулся к ребятам, которые, казавшись ему ещё мгновеньем ранее безынтересной мелюзгой, теперь его тянули. Он сел на облезлое бревно и пристроившись у кучи курток, стал смотреть за игрой. Самый взрослый из игроков – распалённый блондин, от пухлых румяных щёк и дерзкого взгляда которого веяло деревенскими силой и здоровьем – был лет на пять младше Тихона. И всё же, хотя толпа и впрямь была детворой, что-то в них Тихона волновало, что-то билось внутрь, пытаясь разбить барьер одиночества и гордости, в этом одиночестве утопавшей. Гордостью бы это назвал сам Тихон, но он, впрочем, веря, что хорошо себя знал, часто говорил глупости. На деле же это было обычное чванство ребёнка, который, чувствуя себя одиноким, всегда искал спасения и, не додумавшись завести друзей, решил, что он из всех людей самый умный и сильный, и, что, конечно же, одинокий он как раз из-за своих выдающихся качеств. Музыка и романтическая поэзия, которой Тихон увлекался, но в которой мало что понимал, укрепили его взгляды на мир как на ту злую и жестокую массу, которой он – одинокий, никем не признанный гений, холодный и расчётливый снаружи, но нежный и романтически настроенный внутри, должен дать отпор. Конечно же, ни расчётливым, ни романтичным в полной степени Тихон не был, как не был полностью и лишён того или иного. Более того, все качества даже той «толпы», того «стада», которое он от себя отделял и в которое записывал целый мир, ему были также присущи. На самом деле Тихон был обычным ребёнком, который, как и все остальные дети, хотел отличиться хоть чем-то от других. И верил в свою особенность.

Бесполезно. Всё было бесполезно: сколько бы он ни смотрел, как бы ни пытался, он не мог понять, что же так кольнуло его в этой глупой кличке «Ржаной», принадлежащей, как он понял, одному из наименее удачливых игроков. Да и, если подумать, прозвище это даже по деревенским меркам было никчёмным, потому что серое, тёмное слово «Ржаной» никак не подходило маленькому беленькому щуплому мальчику, которому на вид было лет семь. И вдруг его настигло прозрение! В его детстве был в деревне такой же почти мальчик, тоже его звали все Ржаным. Почему-то Тиша подумал, что это, должно быть, младший брат того забияки, которого он встречал когда-то очень давно. Тихону тяжело было сознаться, но он очень хотел бы однажды снять клеймо одиночества и тоже стать младшим или старшим братом.

За время игры, которая, несмотря ни на что, Тихону казалась всё равно скучной, он успел выучить почти все прозвища, которые между детворой были в ходу. Но сильнее всего его привлекали два мальчика: Ржаной и Ухо. Ухо – мальчик лет восьми или девяти, ещё менее сильный и рослый, чем Ржаной, казавшийся не мальчиком, а, скорее, крохотным воробушком, случайно залетевшим в разгар игры, часто падал, часто рвался за мячом, как сумасшедший сумасброд. Старые штаны его были протёрты в коленях, на которые он падал, а руки и лицо в ссадинах, грязи и ушибах, потому что мяч он отражал так, как будто в этом состояла вся его жизнь, как будто если этот чудо-вратарь, не жалеющий живота своего, не поймает хотя бы раз брошенный ему снаряд, то сердце его остановится в то же мгновение. Но приковывал он взгляд не тем, как был побит и помят, а тем, что каждый раз вставал. Тихон долго бы ещё сидел так, пожалуй, до самого захода солнца, если бы тот самый Ухо, уши которого, кстати, никак не выделялись, не подбежал к Тихону. Мальчик сверкнул, как молния, глазами, кивнул и секунду стоял молча. Тихон же сидел неподвижно, ошеломлённый. Никогда и ни у кого ещё он не видел таких прекрасных глаз. Нежно-голубые, как чистейшее мелководье Индийского океана, они смотрели ясно и спокойно, но, как тихий омут, в себе скрывали искру безумного азарта, мальчишеского разбоя, хулиганства, пакости, ехидной улыбки, колкости, какой-то затаившейся шутки. А Ухо всё смотрел испытующе, любопытно и сурово, по-волчьи, так, как не мог бы смотреть на что-либо ребёнок. Подняв левую руку и указав куда-то, мальчик сказал так тихо, чтобы услышать мог его только Тихон: