Тихон слышал голос Гнили, который даже звучал теперь мягче, как-то по-матерински. Он уходил по волнам в баюкающую его обычно страну воображения, ту самую, в которой оживали и юношеские любовные капризы, и детские мечты о мифах древних греков, и взрослое тяготение к сказке. Ноги устали, руки ленивы, а веки его стали тяжелы-тяжелы. Медленно, сонно, как-то нехотя даже голова повернулась налево и пошла вниз, к вороту куртки. Там, за стеной бытия, уже кружились в хороводе и Гераклы с Добрынями, и мертвечики с бесами, в унисон отбивая ритм танца ногами и копытами, маня с собой, в туманные дали… Запах пота – резкий, как звонкая пощёчина – пробудил Тихона. Он быстро поднял голову и сел, с недоумением и страхом посмотрел на девушку. Если раньше она казалась ему симпатичной, в чём он, конечно, никогда бы не сознался, то теперь её красивые алые губы и румяно-розовые щёчки сливались с пустыми бледно-белыми глазами в одно неестественное месиво, пытающееся походить на человека, но уж точно им не являющееся. Глаза. Особенно пугали эти глаза. Такие бывают у рыбы, дня четыре лежащей на берегу моря. Тихон так грубо, как только мог, сказал:

– Ты чего от меня хочешь, паскуда? – Тихон, возможно впервые за жизнь, был свиреп и сам даже как-то страшен. Он не верил раньше ни в мифы, ни в мистику. Не верил и в ту вечернюю минуту, но все эти безумия, происходившие вокруг уже вторые сутки, плотной пеленой ужаса затмевали рассудок. Что-то древнее, что-то, что ещё изредка просыпается в людях, когда на них из тёмного леса смотрят ночью чьи-то большие и хищные глаза, кричало Тихону: «беги». Но он не бежал. Вместе с этим желанием в нём проснулось и второе. То была какая-то неясная тяга, которую Тихон не мог даже сам себе объяснить. Гниль на него смотрела дерзко. Сдержав свой буйный смех, она ответила:

– Дитя машин, небоскрёбов и городов! Не забывай, что ты теперь в моих владениях. Я царица. Если увидишь дерево, то знай, что оно тут живёт по моей воле и по моей воле умрёт. Если увидишь звёзды, то помни, что это я разрешила им посмотреть на мой край этой ночью. А следующей могу не разрешить. Я уж думала, что ты совсем дурак, что тебя убаюкать и убить будет просто. Только не ждала я силы такой от твоей куртки. – Гниль в своей речи была, как показалось Тихону, искренна. Но он понимал, что рассудок его скоро совсем помутится, а потому встал и молча, спиной вперёд, не отворачиваясь от Гнили пошёл к деревне. Гниль обиженно и зло смотрела на него молча, но потом добавила:

– Ты останешься со мною на ночь. – Голос её звучал уверенно, что Тихону не понравилось, а потому он и нескрываемой иронией отозвался:

– Почему? Потому что ты так приказала, «царица»? – Тихон даже сейчас был дерзок, хотя первоначальный заряд злобы этот обычно тихий мальчик уже почти потратил. Гниль с ядовито-противной насмешкой ответила:

– Нет, потому что ты сам так захотел. Потому что тебе только шестнадцать лет. Потому что мир, в котором ты живёшь, тебе кажется серым. Потому что ты в жизни встречал людей, у которых глаза мертвее моих были от их жизни – унылой и скучной. Потому что ты читаешь мифы и, ни разу в них не веря, иногда в тайне представляешь себя всё-таки Гераклом. Твоя жизнь скудна, игемон. Оставайся на эту ночь со мной, я тебе буду всю ночь сказки рассказывать. – Гниль, хоть и была и страшна, и опасна, но теперь, когда ласково и нежно играла на струнах души Тихона, она казалась такой волшебно-притягательной, что он просто не мог ответить «нет». Но запах, всё время его отрезвляющий, дающий сил, будил разум каждый раз, когда просыпалось горячее юношеское порывистое сердце. Тихон ответил: