Виктор еще поразорялся, и успокоился.

Мы закурили. Виктор, по своей деятельной привычке, не мог долго унывать. Прикончив в несколько отрывистых, длинных как в последний раз затяжек, сигарету он опять заговорил:

– Любасик-то наш сюда, по гомосечеству и загремел. Поддал на городском празднике, это когда мы с тобой у автобазы керосинили, у них праздник был, и давай судебного пристава, тоже бухого, ну он в штатском был – за жопу мацать. Тот сначала не понял, а потом, такой кипеш, говорят, устроил! Ему, – да ты мол уймись, епта, – это дурачок наш местный, дай ему в нос, ёж-мнешь, и все дела. Прекрасный, кстати совет дали. Но пристав совета не послушал, и настоял, чтобы Любку закрыли, как за хулиганство. Любка-то у нас теперь хулиган. Да, Любка? Что молчишь, хулиган очковый?

Я встал и прошелся по камере. Под нарами что-то шебуршалось. Виктор продолжал разоряться:

– За хулиганство его приняли… Ишь ты! А вот раньше статья была за за то, что гребневой. А сейчас гуманизм, пихать меня в сад! Нет, я конечно пристава не выгораживаю – мент есть мент. Как говорится: хорошие менты лежат в хороших гробах, а плохие в плохих… Но ты мне скажи, братан ты мой космический, это что за власть такая, что к ней может любой педро прикопаться, и ему за это ничего не будет?! В чем тогда прикол? Честным людям, типа нас с тобой, продыху нет, а мокрицы, типа Любки, копошатся у всех на виду.

Я улыбался, прикрываясь полотенцем. Хотя улыбка эта и была горькой, не рыдать же. Слишком пылким был гнев Виктора. Он витийствовал, будто алкаш у телевизора. И хорошо, что смотрел Виктор телик у себя голове, а в жизни – не смотрел. Я зато смотрел. И видел, к чему это приводит. А Виктор продолжал:

– Вот что ему будет, Любке-то? Да ничего ему не будет! Выпустят в понедельник, с утреца. Штрафец ему выпишут. А он, этот гондонио ватиканский, кондуктором в электричке работает, в Заилани. Он этот штраф на зайцах за день отобъет. Вот и выходит, что я рыбки в речке хотел половить, а меня на пятерик крутят, а этот петух развратничает, у детишек по кустам чмокает, и все ему как с гуся вода!

И Виктор, будто разобидевшись на весь свет, запахнулся в кургузый пиджачок и отвернулся к стенке. Затосковал и я, в тысячный наверное раз все вспомнив. И что теперь будет? С дедом-доходягой, с Виктором, с Любкой все ясно. И страже и им самим:

Деда отвезут в больницу, приятеля моего осудят. Он и сам уже с этим смирился. Любка, выйдет, не сегодня-завтра на свободу, легко отделавшись. Если не считать Викторовых притеснений и символического штрафа за мелкое хулиганство. По правде и гоняет-то его тут Виктор не сильно, так только, юшку, дурную кровь выпускает.

Один лишь я вновь завис между небом и землей и непонятно, куда меня вытянет в этот раз. То ли вырвет ветром и унесет, как воздушный шарик ввысь, то ли хряснет оземь. Лучше конечно первое, но вероятнее второе. Уж больно близок я к земле. А учитывая подвальное расположение изолятора – так и вовсе под ней. Как раз где-то на уровне плодородного слоя. Гумус. Перегной.

Я лег, накрыв голову полотенцем, на свободную нижнюю нару и закурил, пуская дым в крепкие доски второго яруса.

– Простите, молодой человек, – раздался возле меня робкий, и в то же время голос. – Не угостите сигаретой?

Я сдернул полотенце. И сраз понял, что натворил. Надо мной стоял Любка. Он выполз из своего убежища, уповая на то, что Виктор заснул. Лампочка светила из-за его плеча, и свет падал прямо на меня. Любка смотрел на меня, я на Любку, и нам обоим все было ясно. Ему – кто я такой, мне – что Любка первый в Штырине человек, кого до глубины души задела и взволновала так называемая Прётская бойня. Ирония судьбы – в провинциальном изоляторе встретились два узника, два человека имеющих сейчас только одно право, – на бесправие. Один – гонимый за мнимые преступления против содомитов, другой – мнимо гонимый за то, что он содомит. Как же это глупо! Этот точно смотрел все выпуски новостей, и запомнил, до мельчайших подробностей, мое лицо. Как все простои как по-идиотски я попался!