Но годы, словно пепел, засыпали эти огни. Встречи превращались в ритуалы без души, улыбки – в маски, а слова – в пустые оболочки. Исчезали не только надежды – растворялась сама она, как тень на закате. Теперь, глядя на Александра и Анну, Инна поняла: её история любви была похоронной элегией. Невыплаканные слёзы, ненаписанные письма, неуслышанные признания – всё это навсегда останется в прошлом, как увядшие цветы меж страниц забытой книги.

Каждый раз это повторялось, как проклятие: её голос, вначале звонкий и живой, растворялся в тишине, словно эхо в пустоте. Собеседники уходили раньше, чем успевали расслышать её – их взгляды тускнели, жесты становились механическими, а смех превращался в вежливую гримасу. Инна ломала себя, как хрустальную вазу, пытаясь собрать осколки в подобие «интересной» девушки: шутила через силу, выдумывала истории, делилась сокровенным, словно бросала алмазы в болото. Но их глаза, холодные и плоские, словно озёрный лёд в декабре, говорили яснее слов: «Ты – скука. Ты – ничто».

Она помнила, как тело немело от их равнодушия. Каждый раз, когда кто-то внезапно прерывал диалог фразой «Мне пора», в груди расцветала червоточина. Она становилась призраком в чужих историях – прозрачной, неосязаемой, забытой ещё до финала. Чем отчаяннее она цеплялась за их внимание, тем сильнее отталкивала, будто её тоска была заразной. Руки, желавшие обнять, застывали в воздухе, как ветви мёртвого дерева. Слова, которые должны были сблизить, падали на пол, разбиваясь о каменное молчание.

А теперь Александр…

Его смех с Анной звенел, как колокольчики на ветру, раня её тишину. Они перешёптывались, создавая вокруг себя барьер из шуток и взглядов, сквозь который Инна не могла пробиться. Она стояла в стороне, прижав ладонь к стеклу их счастья, словно нищая у витрины с недоступными сокровищами. Вокруг кипела жизнь – тёплая, сочная, настоящая – но её душа оставалась в вакууме, где даже слёзы не находили выхода.

И тогда, в самой глубине, где уже не осталось сил кричать, забилась та жалкая искорка:

«А вдруг…».

Но даже надежда теперь была похожа на издевку. Что, если это последняя попытка сердца не сгореть дотла? Что, если все эти «может быть» – лишь отсветы угасающего сознания, не готового принять правду: её любовь обречена быть музеем без зрителей, песней без слушателей, письмом, адресованным в никуда.

Инна впилась зубами в губы до боли, словно пытаясь запечатать крик, который рвался наружу. Всё её тело стало маской – поворот головы в сторону, скользящий взгляд, искусственная небрежность в жестах. Но внутри бушевал ад. Уныние, как тяжёлый свинец, заполняло жилы, а завороженность глодала душу, будто голодный зверь, пойманный в клетку из собственных иллюзий.

Они смеялись. Александр и Анна. Их смех был лёгким, как полёт мотыльков в летний полдень, а истории, которыми они обменивались, сплетались в кружево, недоступное для чужих. Их мир дышал синхронно, а её сердце билось вразнобой, как сломанный метроном.

«Почему?»

Этот вопрос звенел в ушах, как колокол. Почему её слова, даже самые откровенные, проваливались в пустоту, как камни в бездонный колодец? Почему каждое «привет» оборачивалось прощанием, а взгляды, полные первоначального интереса, тускнели быстрее, чем свеча на сквозняке? Она вспомнила свои первые встречи – те, где надежда ещё парила, как бабочка над пламенем. Тогда она верила, что её странности – это загадки, а молчание – глубина. Но теперь понимала: её душа для других – как книга на забытом языке. Красивые символы, но никому не хочется тратить время на перевод.