Задами подошли мы к дому, стали между сараями. Дальше что?

Постучать? Могут не открыть. Ломать дверь? Это не так-то легко. К тому же он может отстреливаться. Или просто выпрыгнуть в окно.

На всякий случай я подобрался к стене дома. К окну не подошел: ставни были открыты, а из комнаты улица видна гораздо лучше, чем с улицы комната.

Конечно, стоять на виду у стены было глупо. Но мне показалось, что в доме кто-то говорит. Я прислушался – сплошное шипение. Потом что-то щелкнуло, и послышалась музыка. Обыкновенный приемник!

Приемник? А может, это и использовать?

Мы с Филенко подвинулись чуть правее: отсюда была видна и дверь дома, и окно с раскрытыми ставнями. Потом стали ждать.

Через полчаса, а может, минут через сорок за дверью полязгали засовы, позвякали крючки, и на крыльцо вышел тощий человечек в шубе, накинутой прямо на белье. Он с сомнением поглядел на небо, иронически хмыкнул и вприскочку направился в угол двора.

Скользнул вдоль сараев, я бросился в дом. Филенко остался снаружи.

Сени. Две двери. Левая – это к бухгалтеру. Прямо… На всякий случай я тронул дверь… Она открылась прежде, чем я успел сообразить, хорошо это или плохо.

Нет, не такой представлял я себе встречу с преступником!

Спиной ко мне перед зеркалом стоял человек и брился, был он в бриджах, нижней рубашке и мирных шлепанцах на босу ногу. Гимнастерка с портупеей висели на спинке стула.

Рядом, на кровати, лежала женщина, молодая и довольно красивая, должно быть, та самая Надя… Увидев меня, она не слишком быстро и не слишком медленно потянула одеяло на грудь.

– Извините, пожалуйста. – Дурацкая фраза вырвалась у меня прежде, чем я успел прикусить язык.

Цветков не спеша повернул голову и спросил:

– Это еще что?

Я глянул в угол на полированный ящик немецкого приемника и довольно угрюмо пробормотал:

– Предъявите свои документы на право пользования радиоприемником в военное время.

Цветков с полминуты поглядел на меня и спокойно сказал:

– Давно служишь?

– Что?..

– Служишь давно?

Мой голос звучал растерянно, его – пренебрежительно.

– Два месяца служу.

– В комендатуре?

– В комендатуре.

– Стариковская работа. Тебе-то что там делать, лейтенант? На фронт просись, ордена добывать.

Я опустил голову. Мы оба играли. Он – роль бывалого фронтовика, я – глуповатого, исполнительного по молодости лет службиста. Я видел его игру, видел ли он мою?

Между тем Цветков достал бумажник. Раскрыл офицерское удостоверение капитана интендантской службы, я сличал карточку с оригиналом. Наконец-то я мог спокойно разглядеть лицо Цветкова.

Оно было худощавое, умное, с негустыми, четкого излома бровями. Волосы уже начали редеть: Цветкову было лет тридцать пять. Глядел он равнодушно и слегка пренебрежительно, не то на меня, не то сквозь меня.

– Ну, что, лейтенант? – сказал Цветков. – Изучил? Тогда поехали дальше, вот справка госпиталя: по ранению я освобожден от службы на шесть месяцев. Впрочем, тебя, кажется, не это интересует… Вот, пожалуйста. Трофейный приемник подарен мне военным Советом Армии за выполнение спецзадания… Читай: «…с разрешением пользоваться в пределах фронта».

Я читал. Все верно. И справка госпиталя сфабрикована на таком же бланке, что и справка, украденная Духаренко, только срок отпуска вырос. И в других бумагах видна та же рука…

Да, что-то не похож Цветков на дезертира. Все продумано, обосновано. Все ловко, только вот почерк один и тот же…

Я не выхватил пистолет. Ведь тогда капитан, наверное, кинулся бы к своему. Нет, я не боялся: неожиданность была на моей стороне. Цветков имел бы один шанс из десяти. Но мне не хотелось давать ему и этот шанс. Недаром Прут как-то в сердцах сказал Клименко, что одну смелость нужно пускать в ход лишь в тех случаях, когда не хватает ума…