И вдруг сквозь это стрекотание:

– Ленка! Леночка! Сестренка, это же я. Ну, я, Алеша. Ленка!

– Алешка! Але-о-о-шка…

– Леночка, ну что ты? Ведь все в порядке.

– Алешенька, ты, да? Как здорово, что меня застал! Я только с дежурства. Я на крыше дежурила…

– Ленка, ну как ты там? Как мама?

– Хорошо! Здорова! А я работаю. Ты слышишь, я работаю! Я тебе писала. Ты получил то письмо?.. Мама на заводе… Ну, как ты? Как у вас там?

В этом «Ну, как?» тысяча вопросов: «Как ты живешь? Ты здоров? Ты не ранен?.. Как дела на фронте? Немцы не пройдут? Немцы не дойдут до Москвы? Ну, как скоро конец войне? Скоро победа?»

– Ленка! – кричу я. – Леночка, слышишь? У нас всё в порядке! У меня всё в порядке! Порядок! Ты слышишь, порядок!

«Порядок» – это тысяча ответов. И я знаю, Ленка поймет меня. Порядок – я живу хорошо, я не ранен, сыт и тепло одет… Порядок – мы остановили немцев. А если пойдут в наступление, опять остановим. И погоним назад, обязательно погоним… Порядок – мы победим. Мы же все равно победим, чего бы это ни стоило. Я не знаю, когда кончится война, но я твердо знаю: она кончится нашей победой. Порядок – это мы обязательно возьмем Цветкова, или кто он там…

…Девушка в окошке дает мне сдачу и квитанцию. Я прячу квитанцию в карман гимнастерки. Зачем? Наверное, без нее через два дня я и сам не поверю, что говорил с Ленкой…

Комендант оказался оптимистом: поезд с фуражом для какой-то кавалерийской части прибыл не через два часа и не через три – через пять с половиной. Это был длиннющий эшелон с прессованным сеном на открытых платформах. Мы с Филенко прошли к единственной в составе теплушке, постояли на путях, пока комендант толковал с начальником эшелона, молодым, лихой выправки капитаном, что-то сказали этому капитану, что-то выслушали в ответ и уснули, кажется, раньше, чем упали на мягкое, пружинящее сено.

Когда мы садились в поезд, было темно. И темно было, когда капитан тряхнул меня за плечо. Каких-нибудь два-три часа…

Мы выбрались из теплушки и пошли в сторону от железной дороги. Сперва по короткой улочке, потом мимо голых зимних седое, потом по открытой степи, по едва различимой дороге, по перешейкам между огромными лужами, которые в темноте казались бездонными, ступи – и с головой уйдешь в холодную воду, в размытую глину, в чавкающую глубину.

Когда над степью стало всходить солнце, мы увидели впереди большое село.

Я, остановившись, вглядывался в мешанину улочек, переулочков и тупичков. Хатки, хатки – несколько сот дворов. Отчетливо видны кирпичные стены полуразрушенной школы. А вон там, должно быть, здание МТС. Оно тоже в развалинах. Но служебные пристройки целы.

Где же тут искать капитана Цветкова? Его знают, конечно, в любой хате. Но время сейчас военное, и в такую рань нам, незнакомым, никто не откроет, сколько ни стучи, пожалуй, еще изнутри подопрут колом. Да и не в наших интересах преждевременно возбуждать любопытство.

По безлюдной улице мы двинулись к МТС. От разбитой стены мастерской навстречу нам заковылял сторож, упрятанный в бараний тулуп, дед того возраста, когда, как острит Клименко, самое время хлопотать о визе в рай. Мы поздоровались. Дед тоже поздоровался, зевнул и помянул Господа. Охотничья двустволка у него за плечами непочтительно глядела в небеса.

Через пять минут я знал все, что нужно. Агроном? Цветков-то? Живет, а как же, вон в том самом доме и живет. Где ставни синие, там бухгалтер квартирует, а где на проулок окна – там Цветков. Дома ли? А где же ему быть? Вчерась дома был, в отъезд не собирался…

Ну, что ж, спасибо, дедушка!