Цветков забрался на вторую полку, пристроил под голову рюкзак и долго курил, аккуратно пуская дым в вентилятор. Потом достал из рюкзака какую-то еду, пожевал и плотно завернулся в шинель, выставя наружу небольшое хрящеватое ухо. Вроде уснул.

Нас с Филенко тоже клонило ко сну.

– Лягайте, товарищ лейтенант, – предложил ефрейтор. – Я покараулю.

– Потерплю, – ответил я. – Лучше сперва ты.

– Та я шо, я звычный…

Так и сидели мы оба до полуночи. Лишь тогда уже тоном приказа я предложил Филенко ложиться спать. А под утро ефрейтор сменил меня, и я поспал часа три.

Завтракали всухомятку; бачок с кипятком в конце коридора опустел еще вечером. Лишь Цветков, разложивший отдельно на лавке свою снедь, раза два отхлебнул что-то из плоского немецкого термоса. Все, что он делал, было аккуратно, педантично. Что-то неуловимо чуждое проглядывалось в его облике, поведении.

Потом я пошел выяснить обстановку. В головном вагоне собралась вся поездная бригада. Седой проводник приветливо кивнул мне.

– Выспался, сынок?

– Как дома, даже не качает. В чем дело?

– Стоим!

– А почему стоим?

– Да, говорят, фриц мост нарушил.

Я вернулся в свой вагон. Проводник крикнул вслед:

– Старший-то ваш здоров? Вчера скучный чего-то был. Я уж думал, не приболел ли.

«Старший» – это Цветков. Ведь старик не знает, что тот едет на фронт не по своей воле…

День снова был теплый. Солнце так и лилось по небу, синему, без облачка. А нас это не радовало. Ясный день, значит, лётный.

И правда, вскоре грянуло:

– Воздух!

Люди выскакивали из вагонов, катились с насыпи.

Рванулся к выходу и Цветков. Филенко спокойно встал у него на дороге. Я сказал:

– Цветков, давай лучше сразу условимся: без нас ты ни шагу. Ясно?

Арестованный усмехнулся.

– А если бомбой жахнет? Тогда, пожалуй, и расстреливать некого будет. А, лейтенант?

Втроем мы добежали до ближнего леска. Но два «мессера», стремительно промчавшихся на большой высоте, даже не обратили внимания на наш состав.

Люди медленно, хмуро вглядываясь в небо, выходили из лесу. Возвращаться в вагоны до темноты никто не собирался.

Мы втроем двинулись к одинокому домику путевого обходчика. Дорогой Цветков философствовал:

– Бомба, она в законах не разбирается. И арестованного, и конвоиров в одну яму уложит. Так что, лейтенант, лучше судьбу не испытывать…

К чему это он? Налета испугался? Нет, на труса он не похож, вдруг Цветков сказал:

– Стойте-ка, ребята. Давайте потолкуем.

Я остановился.

– О чем?

– Погоди, лейтенант, послушай, вот вы ведете меня, а зачем ведете, думали? Ну, шлепнут меня, вам-то какая корысть?

В голосе его слышалось что-то вроде раскаяния. В первый раз я видел, что Цветков волнуется.

– Отпустили бы вы меня, а, ребята? Там скажете: «Угодил под бомбежку» или «Убит при попытке к бегству». Вам видней…

– Значит, тебя на все четыре стороны, а нам отвечать?

– Я ж не враг! Сами знаете, что нашего брата губит: водка да баба.

«Вот куда ты гнешь, голубчик! Интересно!»

Долго молчавший Филенко не вытерпел, вмешался в разговор;

– Стыдно, товарищ… гражданин бывший капитан, слушать такое. Нарушили закон – и ответите по закону.

Капитан пожал плечами, скривил губы в усмешке.

– Чудак! Да твой закон как веревка. Можно приподнять и подлезть под нее. Можно к земле прижать и аккуратненько перешагнуть. Отпустите, братцы? Честное слово, в часть вернусь. Правда, запоздал, но велика ли беда. Скажу, жена заболела, и справку представлю…

Мне хотелось выругаться, но я только сказал с презрением:

– Не ловчи. Дураков нет.

Он укоризненно покачал головой.

– Лейтенант, ты ж русский человек!

– Хватит, Цветков! Пошли.

И вторую ночь мы провели в поезде. Теперь уже спали по-человечески, по пять часов: сперва Филенко, потом я. Наступил новый день, но и он не принес нам ничего хорошего. Когда мы наконец тронемся? Через день? Через три? Через неделю?