«…выскочил из окопа и побёг за котелком. По траншее – далеко, так я, дурак, поверху, напрямки. В блиндаже слышу – шось жахнуло. Крепко так жахнуло, всерьёз. Возвращаюсь, а там – воронка дымится. Ни клочочка от пацанов не осталось. Ни пуговички, ни хрена. Весь мой орудийный расчёт… Ты говоришь, случай…»
«…будем помнить тебя, товарища по оружию, неутомимого борця за коммунистические идеалы, замечательного чоловика! Прощай!»
Там, возле гроба, возникло какое-то шевеление и над головами полыхнул одиночный женский всхлип.
– Слово предоставляется заместителю председателя заводского отделения Всесоюзного общества изобретателей и рационализаторов ВОиР – товарищу Мышкису Менделю Зельмановичу.
Речь товарища Мышкиса была слышна глухо и невнятно. Иногда всплескивали «талантливый инженер-конструктор», «у истоков отечественного приборостроения», «с общим экономическим эффектом…»
– Он что, из могилы говорит? – чёрно шутнул кто-то позади Олега.
Монотонное журчание голоса временами прерывалось краткими паузами, и тогда до Олега долетали далёкие, еле различимые «в последний путь», «наш дорогой товарищ», «в минуты скорби». Там, за деревьями и оградами, тоже с кем-то прощались.
…Митинг закончился. Впереди начались перемещения, несколько раз стукнул молоток. Четыре здоровенных парня, уже заждавшихся окончания процесса, на длинных белых верёвках стали опускать гроб в яму.
– На меня, на меня! Так! Пашшло!
Олегу показалось, что гроб ухнул вертикально, стоймя, вниз ногами.
Мо́лодцы очень энергично заработали лопатами. Дук. Дук. Дук-дук-дук. Дук.
«Комья по крышке!»
…В пустых ветвях дерев стыло седое небо…
Медленно потекла людская вереница. Немыми пальцами бросил Олег в зев ямы звонкий глиняный комок, выпрыгнул за ограду и по высокому снегу выбрался на тропу, где его остановил Валера:
– Товарищ, прошу сейчас к нам! Все к нам, товарищи! У ворот Олега настиг Андрей:
– Туда не поедешь?
– Там и родным – негде.
– А Свинарь поедет.
– …
– И нажрётся, тварюка!
– …
– Ты на «семерку»? Ну давай. Я погнал. – Лилово мелькнув лицом, Андрюха умчался.
Олег прошёл за угол, где лишь минут через двадцать дождался трамвая.
В заиндевелом вагоне на передней площадке одиноко трясся изрядно поддавший, измусоленный мужичишко. Он помахивал авоськой с буханкой хлеба, и в пустой салон из него падали «фраера» и «вот она, моя роднуля, улыбается».
Олег вытянулся на заднем сиденье, скрестив ноги и пытаясь внушить себе тепло. Тело начало подрагивать. Сначала вразнобой, слегка, а потом – единым спазмом, когда уже невозможно соединить прыгающие губы и нету рук-ног.
– Бык!!! – Внезапно обернувшись и разведя лапищи, гневно, взорал мужик. Его глаза выкатились из орбит и несфокусированно уставились сквозь Олега в безконечность. На лацкан замызганного пальтеца текла с нижней губы серая слюна. – Бык! Быком жил, быком и подохне…
Трамвай качнуло, и пророк сверзся с площадки на ступеньки, подмяв авоську. Теперь слышались только хлюп и кашель.
Олег закрыл глаза.
«Какой дикий холод!» Не забыть… молока и хлеба… Люське… линимент стрептоцида… «Замнаркома нету дома, нету дома, как всегда. Слишком поздно для субботы не вернулся он с работы – не вернётся никогда…»
А колёса стучали, стучали, отсчитывая стыки рельсов и стыки секунд: альсек-ко… альсек-ко… альсек-ко… альсек-ко…[2]
1985 г.
Эда и Мареев
Имя Эда к ней прилипло неведомо как. На самом деле, по паспорту, она была Адой Евсеевной. Но – то ли тысячелетний стаж работы в конструкторском бюро завода, то ли иллюзорно-реалистическая древность её лет, отсылавшая всех одновременно и к Баратынскому, и к исландской мифологии, почерпнутой из двухсоттомника (а откуда ж ещё?) Библиотеки Всемирной литературы (эпос «Старшая Эдда»; как кто-то точно обмолвился по интересующему нас поводу, «страшная Эдда»), а то и к малознакомому Ветхому Завету, превратили её в Эду Ессеевну или – за глаза – просто Эду.