«Но это тогда не нашлось, а сейчас можно посмотреть и на себя, и на окружающую среду другими глазами. Сколько таких, что не вписались? Десятки миллионов. Сколько тех, что худо-бедно вписались? Миллионов пятьдесят. И все они оказались меня сильнее. Обидная истина. А сколько тех, что из не вписанных перешли в разряд вписанных? Я таких не знаю. Вот тебе и цель, Павел Николаевич». Он всегда умел с собой поговорить. Профессиональная привычка, которая осталась с ним, несмотря на годы помутнения.

Павел Николаевич (уже не Пашка и не хмырь какой) направился к железной дороге в стан своих сотоварищей по непутёвости.

* * *

Костёр на пустыре у железнодорожного полотна Жора увидел издалека и медленно продвигался на огонёк. Как он будет с ними общаться? А вдруг придётся всю ночь там провести? «Пропахну едким дымом, от меня шарахаться начнут люди на улице. А может и не начнут. Да и что дым? Эх, жаль картошку из дома не захватил. Детство бы вспомнил. Как же здорово тогда было: надергаешь в огородах на Москварике картошечки молодой (как и все москвичи, Жора произносил название Москва-реки в одно слово с ударением на „а“, да ещё и через „и“), с ребятами костёрчик сочиним погреться, заодно и поесть. Ничего вкуснее я и не знаю до сих пор, чем обуглившаяся снаружи и пропечённая внутри картошка. Настоящий деликатес для пацанов. Надо будет Светочке дать попробовать. Лена не оценит, пальцы марать не станет, да и корочку выкинет. А в ней вся суть», – с такими воспоминаниями шагать стало как-то веселее.

* * *

– Поглядите, господа-товарищи, интеллигент какой-то к нам пожаловал, да с двумя мешками. Наверное, подарки принёс, а мы стишки не выучили. Унесёт ведь обратно.

– А что, уже Новый Год? Чё-то опять без снега. Это хорошо.

– Нет, я к Павлу. Знаете такого? Он из ваших. Ну такой, под два метра. Я его друг.

– А, так это он от тебя нам бутылку водки и сосиски передал? Ну спасибо, мил человек.

– Так где он? Как мне его найти?

– Да сегодня он какой-то никакой. Потерялся человек среди городских повседневностей. Не выдержал трудностей романтической жизни в единении с природой в пределах городской черты.

– И всё же? Где он?

– Ушёл твой Паша, может ещё вернётся, конечно. К себе ушёл, в овражки. Оторвался от дружного коллектива обитателей трущоб.

– Речь у Вас развитая. Вы кто… по образованию?

– Извольте представиться – Кречетов Иван Иванович, преподаватель словесности в педагогическом университете… в далёком прошлом. А ныне – свободный художник, бродяга, исследователь городских пустырей. Между прочим, склонностью к бродяжничеству – да что там склонностью, там патология сплошная! – страдал сам Алексей Максимович Горький, урождённый Пешков. И посмотрите, какие великолепные произведения создал! Вот что значит из жизни образы брал и своими ножками вдоль да по матушке России походил. Но годы у меня не те, не молодые, поэтому и задачи ставлю поскромнее. А поесть Вы ничего не принесли? Кроме Горького страстью к бродяжничеству страдал другой гений, уровня всего человечества. Звали его Уильям Сайдис, американец. Так он в четыре года прочитал самого Гомера в оригинале, к восьми годам выучил восемь языков, в одиннадцать лет поступил в Гарвард, и что, я Вас спрашиваю? Стал просто гениальным отшельником. Карьера преподавателя не задалась из-за постоянных насмешек учеников, многие из которых были старше его самого. Пытался заняться политикой – и кратковременно попал в кутузку. Пробовал писать, но мыслей много, а опыта житейского нет. Где он только не работал: и грузчиком, и мелким клерком, за любую работу брался. Но слава гения словно насмехалась над ним. Журналисты находили его, описывали подробности жалкого влачения бытия. И вот в тот момент, когда он приобрёл необходимый жизненный опыт, чтобы воплотить его через книги в образы, случается новая неприятность – он умирает. У Вас совсем-совсем ничего нет поесть, даже семечек? А я выбрал более размеренный и менее радикальный путь служения музам. Я делюсь рассказами с друзьями. Поверьте мне, уважаемый, это благодарное сообщество.