Глупо, но я попыталась вырваться. Наверное, во мне говорило отчаянье, выбравшее меньшее из двух зол. Лучше показать крохотную искру недовольства, вспыхнувшую только что, чем огромный костер, тлевший годами.

– Хату.

С подбородка его рука переместилась за шею, прижимая ладонь к затылку и зарываясь пальцами в волосы. Притянувшись еще ближе, Дан соприкоснулся со мной лбами и глубоко вздохнул.

– Все ароматы этих садов не могут пересилить запах твоей лжи и собирающихся слез, – тихо проговорил Каратель, и это не было укором. – Какую вину ты приписываешь мне, в каком несчастье обвиняешь?

Сейчас мне смешно вспоминать глупую надежду спрятать искренние детские слезы, хлынувшие сразу после его вопроса. Те самые, что огромными каплями стекают по щекам под аккомпанемент душераздирающих всхлипов и придушенных рыданий, словно произошло что-то ужасное, близкое к концу света или, как минимум, воплощению самого страшного ночного кошмара.

– Хату, что случилось?

Его мягкий встревоженный голос стал последней каплей, заставившей меня сдаться. Он мог бы заглянуть в мои мысли, в конце концов, даже тысячелетние демоны и небесные не способны утаить от Дьявола что-либо. Мог бы, но не стал, потому что… мое безграничное доверие было для него ценнее собственного времени.

– Ты пришел без свиты, – наверное, со стороны я напоминала задыхающуюся рыбу, если бы те умели плакать.

Дан нахмурился, вытирая неизвестно откуда взявшимся платком мои щеки. Сказанного было недостаточно, чтобы он понял причину моих слез.

– Их нет, потому что ты пришел сюда ненадолго, – выдавила я очевидное.

Платок замер, Каратель несколько мгновений всматривался в меня, прежде чем спросить:

– Ты плачешь, потому что знаешь, что я должен буду скоро уйти?

Сколько бы я ни думала об этом моменте после, удивление в его голосе все еще кажется мне издевкой. Тогда прекрасный господин увидел мои слезы впервые. Я не плакала, когда упала с лестницы, когда натерла мозоли деревянным мечом, когда все тело болело от верховой езды, когда что-то не получалось, я не проронила и слезинки по тем, кто звался моими родителями, но каждый раз мне хотелось кричать и захлебываться плачем от одной только мысли, что он уходит.

Боясь одним «да» выпустить наружу еще больше постыдных слов, я едва заметно кивнула, уставившись под ноги, и попыталась отстраниться. Теперь, когда ему ясна причина, нет никакой необходимости держать меня, тем более что жесткий кнут правды безжалостно хлестал по голове, побуждая спрятаться. Не говоря ни слова, Дан наблюдал за моими бесполезными попытками вырваться, отказываясь подыграть даже чуть-чуть, чтобы у меня появился хотя бы намек на то, что убежать от собственного позора возможно.

Наконец, я не выдержала:

– Отпусти меня! Отпусти и иди, куда ты там собирался, вообще не приходи, слышишь? Уходи, там, наверное, интереснее! Ты обещал заботиться обо мне, но тебя почти никогда нет рядом! А когда ты здесь, то всегда должен скоро уходить! Видеть тебя не хочу! – я колотила его по груди, захлебываясь словами, чувствами и слезами. – Не хочу плакать! Не хочу скучать! Не хочу…

Я плохо помню, что точно тогда говорила, да и не особо старалась задержать в памяти тот поток, прорвавший плотину моего детского страха больше никогда не увидеть Дана. Из той минуты в память навсегда врезались три вещи. Пальцы, крепче стискивающие его пиджак с каждым отчаянным «уходи!», уверенность, с какой он прижал меня к груди, позволяя вновь обнять себя за шею, и особый вкрадчивый шепот, созданный для того, чтобы им рассказывали секреты на ушко.

– Ах, с каким бы удовольствием я остался здесь, с тобой, моя Хату, – Дан тяжело вздохнул, и я замерла, потому что в его словах слышались лишь усталость и печаль. – Я тоже хочу проводить с тобой больше времени, – Дьявол нежно отер мои щеки от слез. – Однако есть вещи поважнее даже моих желаний. Ты поймешь это, когда станешь старше, а пока, позволь сказать, мое физическое отсутствие вовсе не означает, что меня нет рядом.