Правительственный чиновник Клопов, объезжавший хутора в Екатеринославской, Орловской и Таврической губерниях в 1909 г., писал, что правительственная (столыпинская) реформа делит земледельческую Россию на два лагеря: любимцев и пасынков. Любимцы – это хуторяне, пасынки – общинники. Ради любимцев все приносится в жертву. «Отсюда, – по мнению чиновника, – проистекает вражда, зависть и раздоры между общинниками», и все это вызывает резкое недовольство крестьян. «Один едет на пашню, а другой на него с топором», – говорится в одном из донесений Министерства внутренних дел»[99].

Столыпинская земельная реформа окончательно развела власть и крестьянство в разные стороны. С.  М. Дубровский был прав, когда говорил, что эта реформа «несла в себе такие противоречия, которые делали неизбежной новую революцию»[100]. Если бы П. А. Столыпин дожил до того времени, когда можно было увидеть это, он содрогнулся бы и, наверное, очень пожалел о том, что совершил[101]. Однако И. Р. Шафаревич полагает, что ничего другого ему не оставалось, как решиться на свою реформу. «Во времена Столыпина, – утверждал он, – не было альтернативной идеи, кроме, разумеется, мировой революции»[102].

Рассуждать об альтернативе произошедшему в истории – дело умозрительное, ибо случилось то, что случилось, а другого не дано. Но если все же увлечься такими рассуждениями, то можно сказать, что была альтернатива разрушению общины: ликвидация помещичьего землевладения и реформирование существующей сельской общины путем очищения ее от фискально-полицейских функций, навязанных ей государством, и превращения общинной организации в свободный земледельческий союз, обладающий достаточным фондом земли для передачи ее в наследственное пользование крестьянским семьям.

Такой ход реформирования был исторически реален, поскольку тогда русская сельская община еще не исчерпала своих потенциальных возможностей. Тут уместно вспомнить о крестьянстве Сибири, которое «высказывало свое отношение к проблеме власти и самоуправления в местных комитетах и нуждам сельскохозяйственной промышленности в 1902 г., на съездах своих представителей и собраниях сельскохозяйственных обществ в 1905 г., в наказах депутатам государственных дум, на волостных, уездных и губернских крестьянских съездах в 1917 г. и т. д. Анализ многих проектов преобразований показывает, что предусматривалось сохранение лучших сторон традиционного сельского и волостного самоуправления и одновременно – ликвидация ряда его негативных или устаревших аспектов»[103].

На этом фоне по меньшей мере странными представляются утверждения относительно того, будто в период Столыпинской земельной реформы царское правительство отказалось «от прежней политики насильственной консервации общины и переходило к ее насильственной ломке»[104]. В. С.  Дякин, кому принадлежат данные утверждения, считает, как и многие другие исследователи, что община «оказывалась одной из преград» на пути перехода к «современным формам» хозяйствования в деревне. Вот почему «предоставление крестьянам права свободно выходить из общины было давно назревшей экономической необходимостью»[105]. Речь надо, по-видимому, вести не о простом выходе крестьян без земли, что практиковалось в древнее и новое время, а с выходе с землей, имевшем, как могло показаться, разрушительные последствия для общины. И она, община, показала свою силу.

Однако это непонятно, если следовать логике В. С.  Дякина. Казалось бы, царское правительство, отказавшись от «насильственной консервации» общины и приступив к «ее насильственной ломке», должно было привести общинную организацию в состояние полного распада. Но на деле случилось иное. Приведенный самим В. С.  Дякиным фактический материал со всей очевидностью свидетельствует о том, что, несмотря на колоссальное давление правительства, община не только устояла, но едва лишь в 1917 г. прекратился нажим не нее, «поглотила и вышедших и выделившихся»