Отправлено. Рука разжала телефон. Закостенелая кисть ноет. Только зачем так многословно? Ах да, у меня же нет моих самых точных, самых метких слов. Плевать, будь что будет, я сама это выбрала.

Прочитала? Нет, еще пока нет. Была онлайн час назад. Приходит мысль, где взять сигарету, но как же унизительно, мерзко. Плевать. Ждать ответа тошно. Вдруг она редко бывает в ватсапе? Скорее бы. Вхожу босыми ногами в тапочки, запахиваю нестираный халат, открываю дверь, стучусь к соседям. Какой же позор, я даже не посмотрелась в зеркало, не стерла слезы, я выгляжу, как бичиха, но сосед из двадцать четвертой курящий, я видела. Рука сжимает телефон, ждет вибрации. Да быстрее же.

– Кто?

Женский голос. Сука, как стыдно.

– Простите, это соседи.

– Что вам? – через закрытую дверь. Интересно, она курит, или только ее муж, или сын? Плевать.

– Простите, пожалуйста, за беспокойство, я ваша соседка из двадцать пятой, у меня к вам просьба. Я приболела, не могу выйти на улицу, не угостите, случайно, сигареткой? Если у вас есть, конечно. Я потом куплю, верну.

Замок щелкает, дверь приоткрывается до узкой щели, из нее высовывается нос с горбинкой. Долгая оценивающая пауза, глаз не вижу, но чувствую, как они меня сверлят:

– Девушка, я не курю, мужа нет дома, – дверь захлопывается и до меня долетают обрывки: «Опять новая… хозяйке написать… может… притон какой…»

Я не успеваю сказать «до свидания» горбатому носу. Вибрирует телефон – входящее. Катя. Возвращаюсь в квартиру, открываю ватсап, мчусь глазами по строкам, сердце скачет, ноги мерят тесную комнату, строчки пляшут, не успеваю за мыслью. Заставляю себя сесть прямо на стопку книг. Вдох, выдох, осаждаю сердце. Перечитываю вслух, медленно и внятно.

Лиля, привет. Конечно, я тебя помню. Мы же в детстве в казаки-разбойники вместе играли, столько воспоминаний сразу. Я постараюсь поузнавать. Вообще, я знаю такую актрису, слышала от подруги, о ней часто вспоминают в театре. Ее нет в живых. Что-то там случилось, какая-то мутная трагичная история, то ли под поезд она попала, то ли как, случайно, не случайно. Но это было давно. Слухи непонятные ходят. Я спрошу.

Отрываю взгляд от телефона – на меня смотрит мое отражение, чужое и далекое, отвратительно молодое и красивое, уничтожает счастливым взглядом. Я снимаю его с мудборда и рву на мелкие клочки.

Белоснежный мир звенит тишиной и светом. Солнцу, как и глазам, больно от бесконечного белого, оно борется с побелевшими улицами, выжигает белоснежную землю и выбрызгивает искрами свет. Все вокруг жмурится, воздух тоже белый, плотный и звенит. Белый мир ближе к небесам, сейчас они слиты в одно, горизонт размыт. Мой белоснежный город взмывает. Первый снег еще растает, ведь только конец октября, чистые ясные улицы еще почернеют под тяжелой резиной колес, грязь еще прочавкает свои напевы подошвами прохожих, но сейчас всеобъемлющее обеление мира восхищает.

Я стою у крыльца магазина, жмурюсь, курю, вдали видно реку. Я вышла из сумрака четырех стен на свет, все пляшет, голова с каждой затяжкой кружится сильнее. В моей любимой испорченной книге написано, что самоубийство – это признание, что жизнь окончательно тебя подавила; победа – жить с осознанием бесполезности и бессмысленности бытия, это и есть бунт. Я смотрю, как полубелая, полузаледенелая река сражается с беспощадным жалящим солнцем, толкает ледяные глыбы своими серебристыми водами туда, куда несет течение, льды поддаются, плывут без цели. Реки и льды хорошо усвоили уроки экзистенциализма, который, кстати, если верить той книжке, в высшей своей степени выражается в любовнике, авантюристе и… актере. Хочется разорвать собой, атональной, поломанной, белое пространство улиц, хочется докричаться до бегущих от снега прохожих, до реки, излить себя в речную гладь, и дальше, на другой берег, на белые деревья, на их ветки, посшибать снежные шапки с верхушек. Хочется выть.