каблучками стучат – по делам спешат.

Ах, Арбат, мой Арбат, ты – моя религия,

мостовые твои подо мной лежат.

От любови твоей вовсе не излечишься,

сорок тысяч других мостовых любя.

Ах, Арбат, мой Арбат, ты – мое отечество,

никогда до конца не пройти тебя!

Веселый барабанщик

Встань пораньше, встань пораньше, встань пораньше,

когда дворники маячат у ворот.

Ты увидишь, ты увидишь, как веселый барабанщик

в руки палочки кленовые берет.

Будет полдень, суматохою пропахший,

звон трамваев и людской водоворот,

но прислушайся – услышишь, как веселый барабанщик

с барабаном вдоль по улице идет.

Будет вечер – заговорщик и обманщик,

темнота на мостовые упадет,

но вглядись – и ты увидишь, как веселый барабанщик

с барабаном вдоль по улице идет.

Грохот палочек… то ближе он, то дальше,

сквозь сумятицу, и полночь, и туман…

Неужели ты не слышишь, как веселый барабанщик

вдоль по улице проносит барабан?!

Ах, война, она не год еще протянет —

на то она и война.

Еще много километров портянок

выкроят из полотна.

Встанет, встанет над землей радуга,

будет мир тишиной богат,

но еще многих всяких дураков радует

бравое пенье солдат.

И потому, знать, за щедро пролитые

за жизнь и за радость живых

трехлинеечки, четырежды проклятые,

бережем, как законных своих.

Вобла

Холод войны немилосерд и точен.

Ей равнодушия не занимать.

…Пятеро голодных сыновей и дочек

и одна отчаянная мать.

И каждый из нас глядел в оба,

как по синей клеенке стола

случайная одинокая вобла

к земле обетованной плыла,

как мама руками теплыми

за голову воблу брала,

к телу гордому ее прикасалась,

раздевала ее догола…

Ах, какой красавицей вобла казалась!

Ах, какою крошечной вобла была!

Она клала на плаху буйную голову,

и летели из-под руки

навстречу нашему голоду

чешуи пахучие медяки.

А когда-то кружек звон, как звон наковален,

как колоколов перелив…

Знатоки ее по пивным смаковали,

королевою снеди пивной нарекли.

…Пятеро голодных сыновей и дочек.

Удар ножа горяч как огонь.

Вобла ложилась кусочек в кусочек —

по сухому кусочку в сухую ладонь.

Нас покачивало военным ветром,

и, наверное, потому

плыла по клеенке счастливая жертва

навстречу спасению моему.

Ах, трубы медные гремят,

кружится воинский парад —

за рядом, за рядом ряд

идут в строю солдаты.

Не в силах радость превозмочь,

поет жена, гордится дочь,

и только мать уходит прочь…

Куда же ты, куда ты?

И боль, и пыль, и пушек гром…

Ах, это будет всё потом,

чего ж печалиться о том —

а может, обойдется?

Ведь нынче музыка – тебе,

трубач играет на трубе,

мундштук трясется на губе,

трясется он, трясется.

Медсестра Мария

А что я сказал медсестре Марии,

когда обнимал ее?

– Ты знаешь, а вот офицерские дочки

на нас, на солдат, не глядят.

А поле клевера было под нами,

тихое, как река.

И волны клевера набегали,

и мы качались на них.

И Мария, раскинув руки,

плыла по этой реке.

И были черными и бездонными

голубые ее глаза,

И я сказал медсестре Марии,

когда наступил рассвет:

– Нет, ты представь: офицерские дочки

на нас и глядеть не хотят.

Песенка об открытой двери

Когда метель кричит, как зверь —

протяжно и сердито —

не запирайте вашу дверь,

пусть будет дверь открыта.

А если ляжет дальний путь,

нелегкий путь, представьте,

дверь не забудьте распахнуть,

открытой дверь оставьте.

И, уходя, в ночной тиши

без долгих слов решайте:

огонь сосны с огнем души

в печи перемешайте.

Пусть будет теплою стена

и мягкою – скамейка…

Дверям закрытым – грош цена,

замку цена – копейка!

Опустите, пожалуйста, синие шторы.

Медсестра, всяких снадобий мне не готовь.

Вот стоят у постели моей кредиторы

молчаливые: Вера, Надежда, Любовь.

Раскошелиться б сыну недолгого века,

да пусты кошельки упадают с руки…

– Не грусти, не печалуйся, о моя Вера, —