–Palermitana11? – он откинулся на спинку стула.

Лукреция замерла с кофейником в руках. Годы, прожитые в Магдебурге, муж и дети, кондитерская и кофейник, все вдруг стало эфемерным, словно действительность отступила назад перед звуком морского прибоя и шумом рыночной площади родного Палермо. Она снова была молодой девушкой, и даже сын кондитера Беккера еще не появился в ее жизни и ее мир был наполнен вот такими мужчинами – яркими, шумными, веселыми.

Мужчина вскочил, подхватил кофейник и поставил на стол, поддержал Лукрецию за локоть.

–Italiano12? – прошептала Лукреция, сжав его ладонь.

–No, signorina13! – он энергично мотнул головой.

Лукреция обмерла. Не может быть, чтобы этот человек с его лицом, с этими вишневыми глазами, человек, который узнал, откуда она, только по акценту, не был ее земляком. Он со значением приподнял бровь, улыбнулся, словно прожектором осветил.

–Napoletano14!

Секунду они смотрели друг другу в глаза и вдруг рассмеялись. Лукреция бросилась ему на шею, словно через годы обрела потерянного брата. Звонко хохоча, он обнял ее за талию и приподнял над полом. Она расцеловала его в обе щеки, и он поцеловал ее. Лукреция опустилась на стул спиной к залу, к стойке. Заговорили каждый на своем языке, схватились за руки. От него словно шла горячая волна, заставляющая все ее тело вибрировать, сердце колотиться, и говорить, говорить на родном наречии, которое плясало на языке раскаленным цветком и таяло невиданной конфетой.

Младший сын Ханса Беккера поставил за стойку поднос с чистыми чашками и кинулся назад в пекарню. Через минуту из задней двери вышел кондитер Беккер, высоченный, светловолосый. Но увидев, с каким жаром Лукреция говорит что-то на своем языке, Ханс Беккер остановился и ни шагу вперед не сделал. Его жена встретила человека с родины. Грешно было бы ему препятствовать их общению, хотя Хансу отнюдь не по сердцу был этот выбритый до синевы щеголь с резким, как у Мефистофеля, лицом.

Ханс сложил руки на груди. Конечно, мало приятного видеть, как твоя жена поглощена другим мужчиной, таким мужчиной. Каков красавчик, рукава пиджака завернуты, на запястьях линии браслетов, модельные туфли с перфорацией. Цветная рубашка, неприличная мужчине, как решил Ханс Беккер, расстегнулась, открывая гладкую грудь и на груди четки-розарий. Ханс хорошо знал, что это такое, хотя Лукреция редко брала свои четки в руки. Наверняка у него здесь свидание, иначе с какой стати он бы так приоделся, рассуждал Ханс, не подозревая, что все неаполитанцы именно так и одеваются, даже отправляясь за хлебом в булочную на углу, и уж тем более, если им предстоит пройти до соседнего квартала.

Тем не менее, внезапно он убедился в своей догадке. Дверь распахнулась и в кондитерскую влетела светлая фигура, словно серафим на крыльях. Юноша в белых брюках и свитере, светлые волосы неопрятно падают на глаза и уши. Наверное, опоздал на встречу. Парнишка возраста его сыновей, отметил Беккер, такой же костистый и по-юношески худой, чуточку нескладный. И да, он точно должен был встретиться с этим щеголем. Замер, как на стену налетел, когда увидел своего визави с Лукрецией. И точно так же, как кондитер Ханс, юноша не стал прерывать встречу. Нет, не развернулся и не вышел незамеченный. Молодой человек был достаточно умен, он нашел место в глубине зала, так чтобы его не видели, но он мог удобно наблюдать. Ханс глазами указал сыну, чтобы юноше налили кофе. Тот кивнул Хансу, безошибочно поблагодарив отца, а не сына, светлые пряди упали на глаза.

Для Лукреции весь мир перестал существовать. Она самозабвенно рассказывала своему незнакомому собеседнику, как она здесь оказалась, про свой дом в Палермо, про семью, а он смеялся и отвечал ей на своем неаполитанском наречии, а когда они не понимали друг друга, то оба вдруг замолкали и с трудом переходили на итальянский. От него исходило необъяснимое тепло, горячие глаза смеялись, и ослепительная улыбка заставляла ее терять голову. Небывалый, сказочный, словно яркой краской нарисованный поверх всей ее жизни в холодном городе с мужем, который не понимал ни слова на ее родном языке, и сыновьями, которым чужой ей язык был родным, которые не знали знойного неба Сицилии и ее горячих песен.