–Она не заплачет?

–Ну что вы, герр Вебер, – фрау Мур усмехнулась и стала вдруг очень похожа на брата, – Это на редкость разумный ребенок. Но я вижу, вы так и не дождались своего кофе?

Гейнрих Вебер, главный редактор, смотрел на жену Томаса Мура и чувствовал, что у него внутри что-то оживает и разворачивается. Что-то давно забытое, теплое, как бумага на солнце, подернутое тонкой золотой пудрой, ветхое и хрустящее. Ему казалось, что его годы слетают с него, словно исписанные листы, которые случайный сквозняк сдувает со стола и разбрасывает по комнате. Он неосознанно повел плечами. Почему-то ему казалось, что фрау Мур видит это ощущение так же ясно, как его лицо.

–Дорогая фрау Мур, вы ведь не откажетесь выпить со мной вместе кофе?

–Кофе из машины? – она наморщила нос, – Нет, герр Вебер, прошу прощения, это не для меня.

–О нет! – он рассмеялся, – Как вы могли подумать! Я пытался пригласить вас в кондитерскую через дорогу. Простите, если это неуместно…

–Нет, почему же, – она улыбнулась, – Очень уместно. Я как раз припарковалась на Блюменгассе и мне не придется переставлять машину, а вы сможете потом легко вернуться в редакцию.

Стоя у окна и помешивая кофе ложечкой, Рейнхард наблюдал, как его сестра и главный редактор переходят дорогу, как Вебер открывает перед ней дверь кондитерской. Что же, может у Эскивы получится то, что пока не получилось ни у кого – вернуть к жизни Гейнриха Вебера, дай то бог. Рейнхарду нравился Вебер, не только как главный редактор, но и как человек, отличный парень этот Вебер.

Он видел, как они садятся за столик у окна, как Эскива читает меню, откидывая рукой прядь со щеки, как встряхивает головой, закрывая папку. Вебер положил подбородок на руку, и его лицо приобрело странное, непривычное наблюдателю мечтательное выражение. Им принесли кофе, и Рейнхард вспомнил о чашке в собственной руке. Хотел бы он знать, о чем они двое говорили там, за стеклом, через улицу. Он надеялся, что не о нем, хотя он и был единственной точкой их соприкосновения.

Вот Вебер пьет свой эспрессо, ставит чашку на блюдце. Эскива ломает ложечкой пирожное, изящно и бесповоротно, разрушительница мужских судеб. Рейнхард следил за ней с восхищением – он считал, что Эскива всегда прекрасно знает, что делает. И в данный момент он ее полностью поддерживал. Видимо, ребенок все же заплакал, потому что Эскива достала дочку из колыбели, но в следующий момент Рейнхард увидел, что детское личико спокойно. Девочка не спала, но и не плакала, на редкость разумный ребенок, вылитый отец.

Не то чтобы Эскиве шло материнство, просто она сама была так исключительно хороша, что украшала собой любое начинание, делая привлекательной любую вещь. Томас хочет сына. Рейнхард допил кофе и поставил чашку на стол. Двое детей без большого перерыва, наверное, очень удобно. А может быть, он успокоился бы, если бы первенцем был мальчик.

За стеклом редактор Гейнрих Вебер протянул руку и поправил вьющуюся прядь, которую Эскива сдувала с лица, когда руки были заняты. Он определенно возвращался к жизни, и это было очень хорошо.

Девичник Эльке Нойманн проходил две недели спустя после свадьбы.

Конечно, ведь так было гораздо интереснее, чем строить предположения о супружеской жизни с кем-то, кто не играл в футбол за мастерской Ланге, кого никто не видел босым и без рубашки, о ком никто не знал ничего интересненького, кто не становился предметом для девичьих сплетен, с кем никто не сидел за одной партой в школе, кто никогда не приходил в гости к брату, никого не провожал из кино, и о ком нельзя было сказать, хорошо ли он танцует, в кого никто никогда не был влюблен, кто не пытался поцеловать ни одну девушку за углом, и за кем никогда не гнался разъяренный папаша с двустволкой, о ком матери не предупреждали дочерей, делая его неотразимым, кому не рвал штаны соседский пес, чья машина никогда не ломалась на соседней улице, и чей голос все услышали впервые, когда в кафедрале он отвечал на вопрос патера Юргена и на хорах эхом отозвался орган.