Мы пришли тайно, как судьба, грозно, как ангелы-мстители преступного Содома. Затем, так как уже не было нужды в молчании и тишине, я громко закричал своим казакам: «с Богом, ребята!». Эти слова раздались в отзвучиях по встревоженному аулу. С криком бросились казаки вперед, влево, и вправо, обскакали аул и отрезали от леса.

По лесам и горам раздалось эхо диких восклицаний, ружейной пальбы, отчаянных криков и жалостных молений женщин и детей, которые в просопках бежали к лесу полунагие.

Как часто мне приходилось видеть смерть близко, в лице, в разных ее видах. На поле сражения, покрытое трупами, я смотрел холодно, как на картину обыкновенную; иногда даже любопытно было мне рассматривать – куда поразила пуля того, кто умирал в страшных мучениях, или того, чей светлый взгляд выражал спокойствие и блаженство….

Кровавый бой казался оконченным; на окровавленном снегу лежали трупы мужчин, женщин и детей, под старым деревом сидели тесною толпою пленные, числом 136. Важно и тихо, в мрачной думе сидели они, не понимая еще того, что потеряли, – они только чувствовали, что у них осталось. Кругом стояли казаки. Некоторые из них перевязывали раны своим товарищам как умели, другие оберегали сложенное оружие, иные отирали кровь с шашек и кинжалов, или чистили ружья; немногие разговаривали. Торжественны первые минуты после сражения!..

Егерские стрелки докончили дело – взяли аул. Казалось, все кончено, как вдруг опять в чаще леса раздался дикий крик, закипела частая перестрелка. Я быстро вскочил на мою серую лошадь и поскакал по снегу, лесом, посмотреть, что там еще происходит. Вот что представилось глазам моим: на снегу сидела толпа женщин с детьми; несколько мужчин стояли кругом и защищали их. Казаки с ними перестреливались. Двое из них были ранены; другие, из мести, стреляли в толпу без разбора… По их разумению все были виноваты, без различия пола и возраста: женщина или родила, или родит разбойника, мальчик родится волчонком, и потому не должен вырастать, иначе сделается волком…

Я прибыл во время, чтобы спасти хоть то, что оставалось от защищавшихся. Я приказал ружья закинуть на спину, и против мужчин пустить в дело шашки. Приказано, – сделано. Молнии засверкали снизу вверх и сверху вниз, и в одно мгновение остались только окровавленные трупы. Какое сильное сердечное волнение снова произвела во мне группа уцелевших, полуобнаженных женщин! Некоторые из них не могли ни стоять ни идти, потому что отморозили себе ноги. Одна мать старалась отогреть младенца на остывшей груди своей; другие с тихим прискорбием смотрели на трупы детей, прикрывая их своими рубашками: материнская любовь пыталась согреть холод смерти. Я приказал этих несчастных присоединить к прочим пленным, тогда две из них, молодые, с лицами искаженными страхом и холодом, приползли ко мне на коленях, уцепились за мои стремена и говорили слова непонятные, между которыми я мог только различить «Бог и милость», слова, которые легко узнать на каждом языке, поэтому что они заимствованы из словаря сердца и очей…

Войско расположилось во взятом ауле. Взвод, назначенный в караул, занял свои посты при пушках, образуя из себя живой вал, другие расположились как могли по дворам саклей; лучшие из них заняты были офицерами, после предварительного очищения и подстилки пыльной шерсти, вынутой из матрацев. Старое тряпье, изломанная домашняя посуда были единственными вещами, за негодностью уцелевшими в притоне наказанных хищников…

Множество бивуачных огней запылало со всех сторон: столы, скамьи, двери, ящики, арбы – словом все, что найдено в домах и возле домов, все это горело; и конечно, должно полагать, что люди после ночных беспокойств лягут спать, для подкрепления истощенных сил своих. Ни чуть не бывало! Труды и усталость за забыты. Толпы мародеров переходят со двора на двор, из дома в дом (исключая тех, где поместились офицеры); там они штыками перебрасывали старую шерсть, надеясь еще найти что-нибудь полезное, рылись под полом, ища зарытых кладов, так как они один раз нашли подобным образом горшочек с деньгами; после того всегда и везде ищут они такого горшка. При этом нередко бывают споры за какую-нибудь дрянь, никуда негодную, найденную вместо клада. Но такова уж натура солдата: он все разорит, единственно для того, чтобы не оставить не разоренным, все съест, что только съесть можно; одним и тем же желудком поглощается мед, кислое молоко, овечий сыр, масло и разного рода жир, словом такая смесь, от которой и в желудке страуса произошли бы судороги. Вдруг эта толпа мародеров, как будто гонимая вихрем, выбегает с криком. Не напал ли на них неприятель? Вовсе нет; они открыли кур. Бедные курицы подняли крик и летают, как могут, чтобы спастись от напасти; но сотни людей бегают за ними с восклицаниями, сотни палок летят на них со всех сторон, пока наконец не пойманы бедные курицы ко всеобщему восторгу. При такой охоте особенною ловкостью отличаются денщики. Между тем около костра составляется базар: посуда медная и глиняная, пестро-раскрашенные ящики, оружие, разного рода платья мужские и женские продают за что попало, все спешат, торопятся; одни только старые солдаты, которые вообще грабежом пренебрегают, сидят спокойно, покуривая трубку и посматривая за кипящим в котле супом. До вечера продолжаются хозяйственные хлопоты, наконец с наступлением ночи водворяется тишина.