Ненавижу воровство

1956–1962 гг. (с четырех до десяти лет)

Хотел бы я быть таким же легкомысленным, как мои сверстники. Не обращать внимания на некоторые детали. Но я их замечаю и запоминаю. Детские игры мне больше не интересны.

В возрасте четырех лет и десяти месяцев я обнаруживаю в себе не по годам развитый талант, некую сверхспособность. Я имею в виду не супергеройские штучки из комиксов Marvel, не умение летать или одним взглядом взрывать цистерну с бензином – ничего подобного.

Просто я понимаю, что мой мозг обрабатывает информацию на совершенно иных скоростях, чем у других людей. У меня фотографическая память: достаточно пару секунд поглядеть на картинку, чтобы ее запомнить. В шесть месяцев, когда обычные малыши лишь односложно лепечут, я уже говорил и при этом выговаривал слова полностью. Мама рассказывала, будто я даже какие-то фразочки в ее адрес отпускал. Сейчас я уже осознаю значение сложных понятий, моим ровесникам пока недоступных. Вижу то, чего другие не видят. Извожу родителей бесконечными вопросами, и чем старше становлюсь, тем чаще пытаю их раскаленной кочергой своего назойливого любопытства.

Я считаю это своего рода болезнью, неким умственным отклонением. Лет до десяти я абсолютно в этом убежден, но ни с кем не обсуждаю, потому что боюсь, что меня упекут в больницу.

Мне шесть, и мы переезжаем из Палермо в Турин, затем в Модену, снова в Турин. В этом хаосе, со всеми этими чемоданами и перегонами, я теряю какие-то душевные шестеренки: три года подряд просиживаю в первом классе.

Это не моя вина, очевидно же, что остальным плевать на то, что я думаю и говорю. Так что я молчу.

«Ни ума, ни таланта», – твердят мне. Я слышу это постоянно, и в школе, и вне ее, поэтому в голову начинают закрадываться определенные мысли. Если ты, сын испольщика с Юга, подавшегося водить грузовики, оказываешься в большом городе на Севере, где непрерывно слышишь «Южанам здесь не место», – через некоторое время и сам решишь, что не уродился.

Чтобы было понятно: я трижды отучился в первом классе, потому что документы из Палермо не переслали в Турин, и моей вины в том не было. Но изменить ничего нельзя: кажется, что я навечно обречен маяться с малышней.

Кончается тем, что я замыкаюсь в себе, демонстрируя окружающим выборочную немоту. Мое тело меняется, я взрослею, начинаю думать о девушках, сексе, тысячах других тем, но поговорить ни с кем не могу. В школе – бесконечное повторение таблицы умножения и ничего больше. Окружающие взрослые считают, будто знают меня как облупленного, и глядят этак сверху вниз, с выражением духовного превосходства. Ханжи с прилизанными волосами и идеальными проборами. При близком рассмотрении эти проборы смахивают на борозды, какие оставляют грабли в конском навозе. Все на одно лицо, одной породы: учитель, директор школы, сначала в Турине, потом в Модене, священник из церкви Сант-Антонио.

Ежедневные унижения, на которые я никак не реагирую. Ни кулаками, ни словами. Раз, другой, пока наконец мой тумблер самооценки, и без того барахливший, не ломается окончательно.

Как появились мои десять заповедей

1957 год (пять лет)

Оглядываясь назад, я могу воссоздать в памяти каждый эпизод своей жизни, каждый кусочек мозаики, составляющий мое бытие, в мельчайших подробностях. Уже во взрослом возрасте я сформулировал десять заповедей – интуитивных правил, служивших мне ориентирами при принятии любого решения. Операция в Антверпене – результат применения этих правил. Принятые решения формировали мой характер, а главное – мои навыки. И все они связаны с какими-то событиями детства или юности: крохотными, незначительными развилками, которым я не придавал особого значения. А напрасно. Не знаю, может, это проявление «эффекта бабочки», но каждое действие, совершенное мною в прошлом, привело к какому-то определенному событию в настоящем. Какой бы путь я в детстве ни выбирал, тот выбор неведомым образом влиял на мое будущее. По сути, я закладывал прочный фундамент, на котором строились все мои решения вплоть до самой кульминации – антверпенского подземного хранилища.