– Всё хорошо, мама. У меня всё хорошо?

– Не сердись на отца, прошу. Ты же знаешь: он на пределе, нервничает, а ему нельзя – сердце. Всё это ужасно, и пока никакого просвета.

Тата всегда его защищала. Он не видел ещё такой самозабвенной до отречения любви. Мать верила ему настолько, что готова была и прощать, и закрывать глаза, и делать вид, что ничего не видит, не слышит, не понимает.

А может, она действительно не замечала недостатков. Просто любила его, как есть. Для неё отец – абсолют. Самая большая величина. Ради него она готова терпеть, мучиться, оправдывать. Любые его поступки оправдывать, вплоть до неблаговидных.

– Я не сержусь.

Он и правда не злится. Ему его жаль. Этого ещё красивого и статного мужчину, что мог бы быть счастлив, но ему вечно чего-то не хватает. То ребёнка. То славы. То денег. И каждый раз находится что-то ещё, что мешает ему просто улыбаться и радоваться каждому дню. Никита никогда этого не понимал.

– Как девочка? – в голосе матери тревога. Никита знает: Тата искренне волнуется. Ей не безразлична дочь её родного брата. Но из них двоих она, естественно, выберет отца. В этом нет никаких сомнений. – Может, стоило ей всё рассказать?

– Не вздумай этот вопрос задать отцу, – кривит он губы. – Я бы не хотел, чтобы она ушла под лёд или попала под машину. Или как ещё избавляются от неугодных?

– Зачем ты так? – в интонациях Таты – упрёк. Ей либо никогда не понять, либо она никогда не признается, что балансировать на краю – невозможно. Как и метаться между двумя дорогими людьми – сложно.

– Уж как есть. Не обессудь. Давай я сам разберусь, ладно? Ничего не говори отцу, пожалуйста.

– Она не с тобой, да?

Ник снова опускает веки. Вокруг темень, а ему кажется, что слишком яркий свет слепит, не даёт увидеть очевидного.

– Не спрашивай то, чего не хочешь услышать или не хочешь знать. А точнее, лучше тебе ничего не знать, мама. Она будет со мной – вопрос времени. Немного подождать. Я знаю: время ещё есть, поэтому дайте ей и мне дышать, а уж остальное мы как-нибудь осилим.

– Хорошо, сынок. Как скажешь. Порой ты так похож на отца, что пугаешь меня. Хотя мне всегда казалось: ты другой. Мой. Мягче. Добрее. Чище. Да так оно и есть, мой хороший. Просто береги себя, ладно?

Ник отключается, не сказав ни «да», ни «нет». Снова смотрит в окно. Там, через дорогу, живёт девушка, что ускользает от него раз за разом. Наверное, она тоже чувствует, что он слаб и не сможет её защитить. Но Иву не сможет защитить и тот, кто сейчас рядом. Это обман. И уж кто-кто, а Репин-младший знает это лучше других.

– Ничего. Нужно лишь немного подождать. И ты придёшь ко мне сама, Ива, – шепчут его губы, а пальцы на стекле рисуют невидимое сердце, пронзённое стрелой. И это не любовь, нет. Это разбитое сердце, которое вряд ли собрать заново из осколков. Какой-то фрагмент обязательно не найдётся.

Ива

Мы сидим обнявшись. Пальцы наши переплетены. Это не крепкие объятия, а словно ажурное накрахмаленное кружево – держится, не падает, но словно цепляется за воздух своими дырочками и воздушными петельками.

– Знаешь, я до твоих слов думала почти то же самое. Что не имею права вмешиваться в твою жизнь. Что мне нет места ни рядом с тобой, ни с детьми.

– Глупая, – целует Андрей меня в веки – вначале в одно, потом в другое. Таю от его прикосновений. Не хочу, чтобы вот это осторожное, почти воздушное единение заканчивалось.

Мне не обидно, что он сейчас называет меня так. У него это получается ласково, с нежностью.

– Это всегда сложно, Андрей, – возражаю, вздыхая. – В себе тяжело разобраться. А тут столько жизней рядом – страшно. Чтобы не разбить, не разрушить, не навредить. Я никогда об этом не думала раньше, потому что жила одиноко и замкнуто, отгородившись от всех. А сейчас не представляю, как я без вас?