П. Н. Малянтович и Н. К. Муравьев полагали, что под иные действия, оскорбляющие присутствие, подпадали и различные виды психического принуждения. В этой связи авторы в качестве примера приводили дело, рассмотренное С.-Петербургским окружным судом. Согласно приговору, путем психического насилия виновные побудили судей прекратить процесс. Мотивируя квалификацию содеянного по ст. 282 Уложения о наказаниях (имеется в виду редакция 1885 г. – Авт.), суд указал, что подсудимые, заставляя членов судебного ведомства действовать вопреки своему долгу, не могли не осознавать, что тем самым они оказывают им явное неуважение[365].

Не соглашаясь с такой оценкой действий виновных лиц, С. А. Цветков пишет: «Она была основана на смешении таких материальных и процессуальных моментов, как моральный вред, причиняемый потерпевшему практически любым преступлением, и уголовно наказуемое оскорбление. Действительно, угрозы в отношении чинов судебного ведомства могли затронуть моральную неприкосновенность последних, однако оскорблением (в уголовно-правовом смысле) не являлись»[366]. Позиция С. А. Цветкова основана, пожалуй, на современных правовых реалиях и не в полной мере учитывает положения науки и законодательства второй половины XIX в. Как уже указывалось, причинение морального вреда представителю власти во время или в связи с исполнением им своих служебных обязанностей признавалось преступлением не против личности, а против порядка управления. В ст. 282 Уложения о наказаниях 1885 г. содержание деяния не конкретизировано, лишь отражены формы его внешнего проявления – слово или действие, целью которых было проявление явного неуважения к присутственному месту, что и нашло отражение в приговоре суда.

Частным случаем рассматриваемого неуважения выступает деяние, характеризующееся подачей в государственный орган бумаг, в которых наличествуют оскорбительные слова и выражения. «Если в жалобе или другой подаваемой в судебное или правительственное место или же какому-либо должностному лицу бумаге будут помещены с намерением выражения, прямо оскорбительные для другого судебного или правительственного места или должностного лица, то виновный… подвергается…» (ст. 310 Уложения о наказаниях). Ответственность за данное преступление наступала независимо от того, относилось ли оскорбление к какому-либо конкретному должностному лицу. Подобное действие выступало способом проявления неуважения к должности как таковой. Для уголовного преследования не имело значения и то, что оскорбленное должностное лицо не обратилось с заявлением о привлечении лица к ответственности, поскольку такие дела относились к числу дел публичного обвинения.

По смыслу ст. 310 Уложения о наказаниях «…закон признает оскорбительными не только бранные и поносительные, но и неприличные слова, т. е. выражения, не соответствующие ни принятым приличиям, ни тем отношениям, в которых находятся между собою лицо, произнесшее или употребившее такие слова на письме, и лицо, к которому эти слова отнесены…»[367]. Например, были признаны оскорбительными слова Осторгского, который он употребил в апелляционной жалобе: «такие действия г. судьи, к моему несчастью, бывшие без сторонних свидетелей, не привели меня к мнению, что г. судья решил это дело по убеждению совести»; «такой приговор дает повод поверенным на развитие мошеннических проделок»; «таким образом можно обделывать, а правильнее грабить доверителей и оставаться безнаказанным; а если доверители притянут к суду за такое мошенничество поверенных, то нужно стараться, чтобы разбирал такое дело Костромской мировой судья 1 участка; он не только оправдает, даже признает обвинение недобросовестным»