На трети пути умылись из маленького ручейка, кряхтя от его обжигающей прохлады, напились, черпая ладошками, ломящим зубы отражением неба. Вторую треть пути шли медленнее, останавливаясь на перекур, валялись на траве и шуршащей листве. В обед закипятили в закопчённом котелке чая с шиповником, нарезали сальца с луком, краковской и ржаного хлеба. Ели молча, громко сёрбая горячий чай из эмалированных кружек. Устали, понял Андрюха. Вставали долго, покряхтывая и скрипя натруженными суставами. Шли медленно, каждый километр окуривая дымом папирос на долгих привалах. На последних верстах Андрюха нёс, кроме своего, ещё рюкзак и ружьё отца. Тот тяжело опирался на свежесрубленный посох и с трудом переставлял ноги. Его друзья поминутно отставали, хотя рюкзаки оставили на одном из привалов, подвесив повыше на обломанный сук старой берёзы.

– Андрюша, ты же завтра найдёшь их? Заберёшь? – спрашивали они.

В зимовье старики ввалились и со стоном рухнули на нары, как подкошенные. Сил не осталось даже разуться. Андрюха притащил воды, надрал корья и бересты на растопку, затопил печку, чтобы ушёл запах сырости, разжёг костёр во дворе и подвесил вариться супчик с добытой по пути куропаткой и чайник. Из зимухи раздавались стоны. Егерь не первый год топтал тайгу и знал, как лечить эту болезнь. Он молча развёл спирт «Рояль» водой из ручья и оставил его охлаждаться в этом же ручье. Когда куропач покипел минут десять, Андрюха посолил, закинул крупно нарезанную картошку, лук и морковку, от души перца и лаврушки. Скоро шурпа[7] была готова, и хозяин, налив её по тарелкам, помог старикам сесть за стол. Начислил по стаканам по пятьдесят граммов допинга. Гости слегка оживились и начали с интересом разглядывать хоромы. Это было наспех сколоченное из досок зимовье-засыпнуха размером 3 на 4 метра, оббитое изнутри обоями из картонных коробок. Перед входом были сколоченные в одну доску и обшитые рубероидом сени. Справа у двери железная печка, слева в углу, обшитом клеенкой в цветочек, умывальник с тазиком, там же на лавке ведро с водой. Вдоль стен «коттеджа» нары с ватными матрацами и небольшой столик посередине между ними. На стенах полочки с нужными в хозяйстве мелочами, занимательно привирающим Пикулем и стопкой свежих журналов «Охота и охотничье хозяйство» за 70-десятые годы. В сенях полки с провиантом, под ними запас дров. Вот и весь быт, определяющий сознание. Пруд заменял журчащий рядом ручей. Лебеди улетели на юг. Экскурсия по терему закончилась тостом, кратким, как выстрел. Мужики выпили и, крякнув, закусили. Усталость смущённо начала отступать в сени.

Утром Андрюха сидел на чурке у зимовья и, задумчиво глядя вдаль, пыхтел смятой папироской. Кучум лез ласкаться, пытаясь облегчить страдания хозяина. У его человека жутко болела голова после вчерашнего, и собака не в силах была ему помочь. Казалось, что череп был залит свинцом, а шея вот-вот подвернётся под его тяжестью и сломается. Постанывая и хромая, из зимовья вышел отец. Напился из ковшика, зачерпнув ручья. Присел рядом и закурил, смяв папироску. Помолчали, глядя на осыпающуюся с деревьев золотую фольгу, кружащуюся и вращающуюся в прощальном вальсе.

– Кажется, мы вчера даже пели… – как бы извиняясь, проговорил батя.

Помолчали.

– Да ладно бы пели, – упрекнул Андрюха, – вы вчера танцевали! С выходом из сеней.

– От же ж… – старик обессиленно опустил голову и закрыл глаза рукой.

Стояла золотая осень.

– И только гроздья рябины, да алый шальной закат, – пел радостный Петрович и через открытое окно машины пытался на ходу ухватить свисающие над дорогой гроздья этой спелой ягоды. Душа старого охотника пела в унисон пылающим краскам осени: радостно и грустно – да, именно так, взаимоисключающе. А как же иначе ей петь, глядя на яркие краски пестрой тундры: пунцово-красный голубичник, ярко-жёлтые ивы и принципиально-зелёную кашкару, – душа ликовала от разноцветного салюта жизни и где-то в глубине сочилась грустью понимания, что это праздник перед долгим забвением.