А мне лёгкой жизни не надо было, мне трудности только подавай. Я из тех, кто идёт на грозу и на гром тоже.

…Ярчайшая молния оскалилась над городом, раскатами ей вторил оглушительный гром. Заметно потемнело. Внезапно поднялся ветер. В его порывах липовые и каштановые листья закувыркались по мостовой и тротуару, забились и попрятались в клетки забора, судорожно дрожа там. Дождь огромными каплями застучал по стеклу окна. В эти первые мгновения ливня пыль с мостовой поднялась, но не выдержав напора капель дождя сверху, опять опустилась на мостовую и вместе с дождевой водой стекла вбок к тротуару, а затем вдоль него ручейками побежала вниз по улице.

Последний убегающий от дождя длинноногий парень пробежал по улице и скрылся за углом. Случайный пёс, втянув мокрую голову в тощее туловище, рысцой пронёсся поперёк ручейков и пропал в открытой двери одного из подъездов нашей улицы. Два сизых голубя, стремительно взмахнув крыльями, упали в листву каштана и утонули в ней. Дождь, подгоняемый громом и молниями, уже ничего не стесняясь и никого не боясь, пошёл во всю мощь.

Такое могло случиться в любом городе, когда угодно, но случилось в воскресенье, 13 июля 1975 года, в Черновцах. За шесть дней до этого дождя я вернулся из Сибири после пяти лет учёбы в университете.

В такой дождь идти некуда, да и незачем. Хочется побыть дома с родителями или помолчать в одиночку. Принимать гостей не хочется, да и не ждал я никого. Стоял без дела у окна, глядя на знакомый до мелких деталей пейзаж. Дождь с новой силой стал отбивать дробь по стеклу. Казалось, что он бил меня прямо по лицу.

Через полчаса ливень закончился так же неожиданно, как и начался.

После дождя Черновцы пахнут по-особенному. Город балует озоном, ароматом свежести, его потайные карманы наполняют запахи сырости. Воробьи купаются в лужах, а голуби хозяйничают на площадях. Именно голуби для меня – олицетворение города, они хозяева крыш и подоконников Еврейского дома, который, вместе со зданием театра, является украшением самой красивой площади Черновцов – Театральной.

Абалаковский^>5 рюкзак с моими вещами уныло лежит в углу. В нём отцовское трофейное шерстяное одеяло, сибирская финка из Прокопьевска с семнадцатисантиметровым лезвием, три тома Ландау и Лифшица, книга Сухомлинского «Сердце отдаю детям», диплом о высшем образовании, лейтенантские погоны, фонарик-динамо и моя фирменная штормовка. Ещё совсем недавно в Академгородке с близкого расстояния меня безошибочно можно было узнать по запаху, а с дальнего – по фирменной штормовке.

За исключением одеяла это – всё, что я приобрёл за пять лет. Прямо скажем, немного. Нет, была ещё чугунная сковородка, которой я пользовался три года в общежитии. Но она с некоторым моим сожалением оставлена там в наследство первокурсникам.

Я повзрослел и многому научился. Но это случается со всеми и везде. Все мы выросли на то же количество времени, а вот кто научился большему, с помощью анализа определить трудно. Может, я не научился, как надо жить, но я точно знаю, как жить не надо.

Смогу ли я воспользоваться своим положительным и значительно большим отрицательным опытом? На этот вопрос ответ придёт ещё не скоро.

Мне показались целой вечностью шесть дней, проведенных дома. Я отоспался, наелся, повидался с родственниками и близкими друзьями. Побывал везде, где планировал побывать. Обстоятельно поговорил с отцом. Возможно, впервые в жизни. Получилось, как у Марка Твена^>6. Может, отец был прав и мне не надо было уезжать на учёбу на долгих пять лет. Но теперь – что об этом говорить, уже поздно, время имеет фундаментальное свойство необратимости.