– Генчик, – сказала она на третий вечер, – ты должен приходить домой раньше. Моя дочь не домработница.

– У нас было профсоюзное собрание.

Он ел суп с лапшой.

– У мужчин совершенно отсутствует фантазия, – голос тещи из кресла перед телевизором распространялся по комнате какими-то причудливыми фигурами. – Мне не доставляет удовольствия выполнять роль тещи, но до чего уныла эта ложь! Мой зять – не Дон-Жуан. Он мелкий служащий в крупном учреждении. За свою жизнь он ни разу не приходил с запахом чужих духов, со следами помады. Нет! Он пьет пиво. Он пьет пиво с сослуживцами после работы. Он стоит в очереди за ним и самоутверждается. Да! Они слушают разговоры работяг, сами при галстуках, затем сдувают пену, посматривая на всех свысока и – общаются. Они говорят о завотделом, обсасывают министерские новости…

– Мама! – голос жены Генчика, Лиды, занял свое место среди фигур ее матери. Он пытался вытеснить их. Он собирал их в охапку и уносил за окно. Слабая, бледная Лида умоляюще посмотрела на мать, потом на Генчика. Генчик улыбнулся ей и кивнул головой, когда теща отвернулась к телевизору. Ей неудобно было сидеть обернувшись, все время напрягая шею.

– Но у меня действительно было профсоюзное собрание, Зоя Сергеев на, – вновь внятно произнес Генчик. – Самое удивительное то, что женщины верят невероятному, а вот обыденное их почему-то не устраивает.

– Да что ты, в самом деле! – возмутилась теща. Она нахмурилась и в профиль стала похожа на Бонопарта. – Как будто дело в сегодняшнем профсоюзном собрании! Ты прекрасно понимаешь меня. Мне обидно, что мой зять, крепкий тридцатилетний мужик, неглупый, способный, видимо, ценный, может быть, работник – Генчик! Неужели ты не видишь, что в этом – все! Все!

– Ну и что? – Генчик натянуто улыбнулся, вставая из-за стола. – Замзава все зовут Леха, Ерофеева – Пека.

– Да что вы, в конце концов? Институтки? Почему вы так расхлябались, раскисли?

– Сама структура учреждения… – начал Генчик, но теща прервала его:

– При чем тут структура? Лентяи вы, вот что. Слишком удобно вам жить. И вся ваша уступчивость… противна! Вы считаете себя интеллигентами, поддакиваете, подхихикиваете… Какие же вы интеллигенты?

– Может быть, я, – Генчик подернул плечом, – не достиг того, на что вы надеялись… Что ж, может быть, я такой – поддакиваю, не ругаюсь, но я не могу быть иным, понимаете?

– Тихая жизнь…

– Да не тихая же! Простите. Да, вашей жизни хватило бы на три – подпольщица, профсоюзный деятель – но наша-то жизнь другая! Происходит постепенное накопление духовных ценностей и этот процесс необратим. Он идет незаметно, тихо, в узком общении, в семьях…

Теща хмыкнула.

– Слова какие… Процесс, накопление… Ты с тещей-то поругаться не умеешь. Да стукнул бы по столу кулаком, закричал. Простите. За что ты прощения просишь? Честные вы, честные. А подлецам только такую честность и подавай.

Генчик лежал на спине, заложив руки за голову. Окно квартиры вы ходило во двор, и было совсем тихо и темно. Лида не спала. Он чувство вал это, и это его раздражало.

– Ты не спишь? – спросил он.

– Нет, – ответила она, помолчав.

– Спи.

– Знаешь, – она вздохнула, – тишина какая-то мертвая. Хорошо, когда деревья шумят.

Он промолчал.

– Тянем ниточку и боимся, что она порвется.

– Не порвется. Спи.

– А вы ходите пить пиво?

– Да. Все в точности.

– Конечно, у нас будут и маленькие ресторанчики, и «бистро», где можно будет поговорить за чашкой кофе. Все, как в Европе. Но почему-то кажется, что мы серьезней этого, значительней.

– Чепуха какая. Спи.

Генчик повернулся к ней спиной.

– Вот и порвалась. Надо завязывать узелок.