– Лида. Скучно это, скучно, понимаешь? Жить надо, а не… узелки завязывать.

Ерофеев в желтом, тисненом галстуке присел на край стола.

– «Спартачок» в трансе? – спросил он. – На коньяк собираешь?

– Еще не вечер, – ответил Генчик, откидываясь на спинку стула. – Покупаем Марадону.

– На средства «Спортлото»?

Генчик засмеялся.

– Кстати, о «Спортлото». Собираются трое, строить, и…

«Да, – думал Генчик. – Да-а. Да-а-а.»

Ерофеев рассмеялся первым. С ним было удобно.

– Ты квартальную сводку видел? Снова прорыв в Новороссийске, а? Снова командировка, бархатный сезон, а?

Ерофеев посмотрел Генчику в глаза и неожиданно подмигнул. Генчик, думая о вчерашнем, тоже растерянно мигнул. Ерофеев захохотал, сполз со стола, добрался до своего места в углу, и долго еще, поглядывая оттуда на Генчика, беззвучно хохотал.

– Ерофеев в своем репертуаре, – наконец, громко сказала Вера, Которая Сидит У Окна.

Ерофеев рассказывал как-то, что был с нею в одной компании и имел неосторожность прижать на кухне. Теперь она не сводила с него ревниво-ненавидящих глаз.

Ерофеев замолчал и долго и строго смотрел на нее. Она покраснела.

– Генчик, – сказал Ерофеев, – обрати внимание на речевые штампы. Вера, молчание украшает женщину. Когда женщина молчит, то она кажется неземной. В ее глазах космический холод. Она как будто изучает наш быт и нам стыдно за свои морщины и мелкие интересы. Вот почему я люблю не мое кино.

– Снова прочел переводной роман, – сказала Вера.

Генчик слушал их вежливую ругань, и на душе у него кошки скребли.

После работы он поехал в центр. Увидеть сейчас тещу было выше его сил.

Стоя в вагоне метро, окруженный десятками лиц, Генчик не думал о том, что они из себя представляют – сплошная чересполосица возрастов поражала и угнетала его. Парень в джинсах, с завитыми волосами на плечи, рядом – лысый мужчина, зачесывающий длинную плоскую прядь от затылка, старуха с пигментной кожей, с отечными ногами. Все спокойны, никто не паникует. Посматривая на себя в черное стекло, Генчик пытался определить свое место в этой иерархии. Это зависело от постоянно меняющегося окружения. Может быть, в этом был весь фокус? Он помнил, как школьником думал о двадцатилетних девушках – тогда они казались ему загадочными, скрыто-порочными. Двадцатилетние мужчины были усталыми от своей житейской опытности. Возрасты за тридцать сливались в одно.

Сейчас Генчик был искренне убежден, что не изменился с тех пор. Когда кто-то смотрел его фотографии пятнадцатилетней давности и говорил: «Неужели это ты?», то он не верил удивлению. Но странно. Фотографии, которые он раньше считал неудачными, теперь изменились. Даже на лопоухом, стриженном под ноль фото четвертого класса он стал себе симпатичен.

От него всегда ожидали большего, чем он мог. В школе почему-то считали отличным математиком. А у него была хорошая память, и он только выдергивал из нее нужные формулы, не зная и не любя дремучий лес теории, стоящей за изящными задачками. В фехтовальной секции на него поставил тренер, как-то разглядевший мгновенную реакцию и холодное чутье. А он любил рапиру только как игру, танец мышц. И после семи лет занятий тренер закатил настоящую истерику, вопя, что за это время сделал бы двух олимпийских призеров.

Теща и Ерофеев были первыми, кто раскусил скорлупку. Но он и не прятался в нее. А теперь эти двое смеют по отношению к нему такое, чего не смел никто. Никому и в голову, видимо, не приходило «сметь».

С Лидой он познакомился на улице. Был сентябрь, но задувало по ноябрьски.

Он шел по тротуару, затем остановился прикурить. Она обогнала его.