– Ни черта не знаешь. Я дома по лестнице бегал со свинцовым поя сом, я… Да что тут говорить! Слушай дальше. Даю тебе три месяца сроку – не больше! – и выпускаю на площадку. Что хочешь делай – прыгай в высоту, таскай штангу, плавай, но чтобы играл как будто заново. Понял?

– В общем…

– И обрати внимание на игру у сетки. Учти, если бы я не чуял в тебе что-то… – тренер покрутил пальцами в вышине, – я бы тебе этого не говорил, а просто показал бы на дверь. Тебе здесь?

– Да.

Они обменялись рукопожатием, и Ветошкин вышел у своего парадного.

Ночью он долго не мог уснуть, в конце концов, встал и оделся.

– А что, черт побери, – сказал он вслух. – А что?! – И оглянулся на брата-десятиклассника, который во сне сопел совсем по-мужски.

Ветошкин включил настольную лампу, достал чистую школьную тетрадь в клеточку и крупно написал на обложке «План тренировочных занятий на май-август м-цы».

Утром, когда зазвонил будильник и брат поднял голову, он увидел, что Ветошкин ходит по комнате, заложив руки за спину.

– Ты что, Ветошкин, не ложился еще? – спросил брат.

– Да вот не мог уснуть, братульбан. Решал мировые проблемы.

– Ну да, – сказал брат, зевая, – чемпионом мира думаешь стать?

– А что? Это идея. Только ты не болтай много, а то весь эффект про падет.

– Ладно врать, – пробурчал брат.

– Хоть ты и дурак еще, – ответил Ветошкин, – а вот на, посмотри. – И он бросил брату тетрадку.

Тот небрежно полистал ее и задержался на последней странице.

– Ты даешь! – сказал он. – Зачем тебе еще гребля-то?

– Пальцы, – коротко ответил Ветошкин.

– Небось, Галя Николаевна приказала знаменитым стать?

– Э-эх, – зевнул Ветошкин, – беспросветный ты тип.

Пролетел май и три недели июня. Защитился Ветошкин на «отлично» и получил свободный диплом. Несколько раз за это время он доставал из ящика стола тетрадку с планом тренировок, вздыхал и клал ее обратно. В команде он появлялся редко и старался не попадаться на глаза Крюкову.

И вот в конце июня, отоспавшись и отъевшись немного, он снова достал тетрадку. Он прикидывал, что еще можно сделать до августа. Казалось, что ничего. И тут мелькнула одна мысль. Он ее отогнал, но она возвратилась, и он решил или покончить с нею, или извлечь зерно. Это была мысль об измене.

«Все ко мне привыкли – раз, – думал Ветошкин. – И играть в свою игру не дадут. Пусть даже я стану немного выше прыгать, немного сильнее бить, хитрее пасовать, их отношение ко мне не изменится. Своей игры я там не найду, это два. А что такое моя игра? Крюков говорил об игре у сетки. Блок? Разводка? Я всегда выпадал из игры. Но ведь как-то я по пал к чемпионам? Что-то у меня было? Что?»

В юношеской команде он был премьером, умел вовремя прибавить, умел взглянуть так, что команда незаметно подтягивалась, связи восстанавливались. А затем два сезона на скамейке и «учеба», как говорил Аркадий Андреевич. Что-то он потерял на этой скамейке, и, кажется, безвозвратно.

Разговор с Крюковым не получился. Ветошкин видел: на нем поставили крест, и потому запутался в рассуждениях. Что теперь делать, он не знал. В городе была еще одна команда, она играла в первой группе, но он боялся, что уже не выберется оттуда. Это была команда таких же не удачников. Даже не дубль, а «свалка», как беззлобно говорили о них. Со «свалки» редко кто выбирался. А если и выбирались, то на сезон, не больше.

Но вскоре Ветошкин неожиданно успокоился. «Ну и ладно, – подумал он. – Подведем черту под активной жизнью в спорте. Будем играть на «свалке» со «свалками» в «сволочью» игру. Будем воспитывать будущих правофланговых нашего спорта. Будем жить-поживать, тем и кормиться».