«Отец… я… согрешила…» – начала она, с трудом выговаривая слова.

Священник, наклонившись ближе к решётке, ответил спокойным, ободряющим голосом: «Не бойся, дочь моя. Бог милосерден. Говори и облегчи свою душу».

Собравшись с духом, Виктория выпалила на одном дыхании: «Я… я состою в интимных отношениях со своим отцом… с шестнадцати лет…»

В исповедальне воцарилась тишина, такая густая, что её можно было потрогать руками. Виктория затаила дыхание, ожидая реакции священника. Она надеялась на слова утешения, на прощение, на совет, как выбраться из этого кошмара.

Наконец отец Хубер нарушил молчание, и в его голосе слышалось не только сочувствие, но и ужас: «Дочь моя… то, что ты говоришь, чудовищно… Это мерзкий грех, оскверняющий не только тебя, но и твою семью, и саму землю, на которой вы живёте…»

Виктория заплакала, уткнувшись лицом в ладони. Она знала, что её грех ужасен, но не ожидала, что священник будет говорить с ней в таком тоне. Она надеялась на понимание, а получила лишь осуждение.

«Что же мне делать, отче? Как мне искупить свой грех? Как мне избавиться от этого кошмара?» – спросила она сквозь слёзы.

Священник помолчал, а затем произнес тихим, но твердым голосом: «Я… я должен подумать, дочь моя. То, что ты мне рассказала, требует серьёзного обдумывания. Я помолюсь за тебя, и завтра утром я сообщу тебе своё решение».

Виктория поблагодарила священника и вышла из церкви, чувствуя себя ещё более опустошённой и подавленной, чем раньше. Надежда, едва зародившаяся в её сердце, угасла, оставив после себя лишь холодный пепел разочарования.

Она ещё не знала, что отец Хубер вместо того, чтобы искать духовное решение проблемы, решил обратиться к светским властям. Считая грех Андреаса настолько чудовищным, что он превосходит все церковные законы, священник нарушил тайну исповеди и сообщил о случившемся шерифу, полагая, что таким образом сможет защитить Викторию и остановить зло, творившееся в стенах фермы Хинтеркайфек. Он и представить себе не мог, к каким трагическим последствиям приведёт его «благое намерение».

Слух об инцесте, подобно дурной славе, быстро распространился по округе, отравляя отношения между Груберами и их соседями. Вместо сочувствия они встретили отчуждение. Люди старались не сталкиваться с ними на улице, избегали разговоров, словно боялись, что грех перекинется и на них.

За спинами шептались:

«Мне ничего не известно о семейных отношениях Грубера. Однако ходили слухи, что Грубер плохо обращался со своей женой. Далее говорилось, что Грубер совершил кровавое бесчестье со своей дочерью».

«Я слышал рассказы о том, что отец (Грубер Андреас) совершил кровную связь со своей биологической дочерью (миссис Габриэль). Я точно не знаю, когда это произошло; я узнал об этом только после того, как эти двое были заключены в тюрьму из-за этого. На мой взгляд, эти двое совершили кровавый позор в то время, когда она уже была замужем за Клаусом Бриэлем. Я делаю такой вывод, потому что молодой фермер (КлаусБриэль) бросил свою жену и вернулся в дом своего детства. Я не знаю, как долго он отсутствовал в то время. Сам я в то время не жил в Гробене, так как находился на службе в Фонтене.»

Изоляция семьи Груберов становилась всё более ощутимой, а позор – всё более невыносимым.

Груберы, и без того нелюдимые, стали ещё более замкнутыми. Ферма Хинтеркайфек превратилась в их личный мир, где они были предоставлены сами себе. Поездки в село за необходимыми вещами превратились в неприятную обязанность, а общение с соседями – в формальность.

В 1915 году, после нескольких месяцев тягостного предварительного расследования, Вайдхофен замер в ожидании. В зале суда, пропахшем сыростью и нафталином от старых мундиров, начинался процесс, способный перевернуть устои всего округа: суд над Андреасом Грубером и Викторией Габриэль.