А если она на кого-то посмотрела, точнее, сквозь кого-то, с этой своей отстраненной улыбочкой, тот радовался, будто золотой получил. Йожефа едва ли не тошнило при виде подобного холуйства, но он терпел, не выдавал себя. Прятал презрение за личиной нелюдимого одиночки, молчал в своем углу.

И, сам того не желая, взращивал внутри своего сердца мрачную злобу. Он ненавидел местных аристократов за их высокомерие и распущенность, граничащую со скотством. За то, что купаются в роскоши, в то время как за стенами их дворцов другие считают гроши и просят милостыню, дрожа в стылых ночлежках. За то, что ради этой роскоши тянут кровь и соки из колоний, лишив их свободы.

Но больше всего он ненавидел императорскую семью за лицемерие и ханжество. Обладая теми же пороками, они смели выставлять себя едва ли не святыми. А принцесса казалась ему живым олицетворением духа Империи. Безнаказанности с одной стороны и раболепия с другой: на избалованную девчонку, которой на них плевать – нет, эта и плюнуть-то побрезгует! – здесь едва не молиться готовы.

Правда, даже он не мог не признать, что она удивительно, необычайно красива. Не размалеванной, приторной кукольной красотой, какая при дворе считалась в моде. Она была как цветок. Чистое, безупречное творение природы, от которого трудно отвести взгляд.

И надо же было такому случиться, что в минуту слабости принцессу угораздило обратиться именно к нему. Единственному, от кого ей не стоило ждать сочувствия.

В ту ночь он прислуживал при внутреннем храме, где новая королева Севера проходила инициацию. Говорили, она будет танцевать на раскаленных углях, пока те не замерзнут, а после возляжет со своим женихом на алтаре у ног изваяния Эйнсигун, божества плодородия.

«Тьфу ты, вот ведь пакость, – думал Йожеф, слушая глухие удары монотонной музыки, доносящейся из святилища. – Даже в храмы ходят, чтоб творить разврат. Не богу они молятся, а бесам!»

Музыка играла долго, и он скучал в своей каморке возле черного хода, жалея, что тратит время попусту, пока они там совокупляются.

Зачем он тут вообще сидит? Никто не войдет, наружняя дверь на засове и заговорена, только выйти через нее можно. В комнате, за которой Йожеф сейчас присматривал, обычно священник к службе готовился, а он давно переоделся и ушел. Те, внутри храма, тем более без надзора управятся, если выпить им надо будет принести или еще чего, то позовут кого-нибудь почище...

Внезапно дверь храма распахнулась, звякнули бусины, мониста и подвески, взметнулся в проеме край тончайшей кроваво-красной юбки. Белоснежная рука накрыла его, осаживая, и принцесса шагнула наружу, одновременно оборачиваясь назад. Выставляя точеное плечико с переброшенной через него косой, такой же красной, как и ее прозрачные одежды.

– Я так не могу, – проговорила она. Голос звенел от нервов.

Йожеф Тот забился в угол крохотного закутка, стараясь скрыться в тени. Он не должен был видеть ее сейчас, в этом ритуальном облачении. Но не смотреть не получалось.

«Да она же голая почти!» – опешил он, разглядывая стройные бедра сквозь прозрачную ткань.

Облачение состояло из затейливо переплетенных серебряных нитей, пластинок, монеток и завитушек, прикрывающих грудь, такого же пояса и этого подобия юбки, призванного скорее дразнить, чем что-то прятать. Еще был шарфик или покрывало, но его, скомканное, она отбросила в угол.

– Что за детские выходки, право слово! – послышался второй голос, и из-за двери выкатился недовольный Ауднадо.

Йожеф вжался в стену каморки, стремясь в нее врасти. Аж дышать перестал.

Заметит. Этот точно его обнаружит, здесь ведь не укрытие, смех один. Сейчас повернет голову, приглядится внимательнее и небрежным жестом выставит вон.