– Что?

– Тьфу, господи, холера! – сказала мать и, послюнив на грифель, в листок все так же непонятно записала и дала.

– Чтоб все по списку, понял? Понял?! Слышишь или нет?

И Шишин закивал, что слышит, слышит… Он списков не любил и, морщась от бумажного шуршанья, остановился на пороге, качаясь, складывал углом к углу в четыре, в пять, еще…

– Щаз руки оборву! – пообещала мать.

Он вздрогнул, вспомнив список, в котором не было его. «Все были, с „А“ до „Я“, как и положено, по алфавиту», – думал.

«А я?» – спросил у Ольги Константинны, «Ты, Саша, из другого списка», – ответила она. И долго Шишин на журнал смотрел сквозь плечи класса, надеясь, что случайно выпадет на пол тот список, в котором он, но список так и не упал на пол.

– Давай, как все уйдут, потом еще поищем? – спросила Таня.

Но все из класса так и не ушли. Все никогда и никуда не уходили. «То выйдут, то войдут. Сидят и копошат. Английский делают», – подумал с отвращеньем – и заторопился, как всегда он торопился после и до того как никуда не торопился он.

– Куда без шапки, куль чумной? Там без тебя не похоронят, – протягивая шапку, затупила мать. – А купишь – вычеркни из списка, что купил. Чтобы по двести раз не покупать. И плюй на грифель, плюй! А то не пишет, через крест дыши! Кругом зараза, птичий грипп! – И Шишина перекрестила: – Свиной… Господь тебя храни…

«Шишкин! Шилохвостый в списке! Вычеркнем его»! – кричал на черной лестнице Бобрыкин ненавистный, и чтобы не кричал под шапкой, сволочь, гнида гад, собачьи уши Шишин крепче, ниже опускал.

– Давай другой напишем список! Где только кто хотим? – спросила Таня. Таня ручку грызла.

– Давай, – ответил он.

И записали в списке только Таня Т. и Саша Ш. «Вот так!» – подумал он.

День встретил незаметный, хмурый. «Вчерашний», – догадался он.

Четверг. Свет капал, всхлипывал, вздыхал. Скрипел. Он чуточку прошел и обернулся к Тане. В окне стояла мать. Слетела с подоконника ворона, большая, черная, как поминальный материн платок, и, пролетев всего два шага, упала на забор, пропрыгала и снова полетела. А если б Таня… Таня! Если б Таня… думал, но мать не отходила от окна…

За голубятней старой небо порвалось и раскололось желтым, плюнуло в лицо, как будто скорлупа разбилась. В лисьей шубке, в шарфике вишневом, вышла из-под арки Таня. «Таня… – прошептало сердце. – Таня!!! Таня-Таня! Та-ня!» Застучало, будто летним утром бабушка с веранды завтракать звала; и выпрыгнуло, полетело, на рябине стряхивая снеговые перья, кося веселым глазом, закрутилось воробьем.

– Привет! – сказала Таня, варежкой махнула и прошла…

Он вздрогнул, обернулся. Белым день промозглый выдохнул в лицо, и пусто улица смотрела с краю и до краю, снежные кружили перья. «Пустодень, – подумал Шишин, – как ангела, распотрошили, идешь, идешь…»

У входа «РЫНОК» постоял немного у палатки «Видеопрокат», разглядывая разные названья фильмов, с любопытством читая под стеклом истории. В витрине лампочки зеленые, как в Новый год, горели, смеялась грустно девушка внутри. Снаружи тоже девушка смеялась… «Красивая какая, но не Таня», – думал. Кругом была не Таня, где ни посмотри…

Костлявый страшный продавец, весь в оспе, с гадостным лицом, спросил внезапно: «Какого плана фильмы вам?» – и Шишин заморгал растерянно и сжавшись, отошел, сжимая плечи, с ресниц промокших вытирая снег.

– Козел… – сказали в спину.

«Но может, и не мне?» – подумал без особенной надежды.

И засмеялись тоже не ему.

Заборным словом, напугав, ругнулась женщина с цыганскими глазами, в палатке «Творожок» спросили: «Сколько вам?» – и головы свиные висели над поддоном ржавым пятачками вниз, коровьи ребра в тучах снежных мух. Замахиваясь рукавами, с крючьев свешивались свитера… Бритоголовые, все в черном, сплевывали сигаретный дым…