Пожилой мужчина рабочей наружности, что следовал метрах в пятидесяти за парой разведчиков, не слышал слов Слуцкого о лояльности к начальству. Но зафиксировал дружескую беседу начальника ИНО с экс-чекистом. Мессинг был уволен с формулировкой «за совершенно нетерпимую групповую борьбу против руководства ОГПУ». Это ещё один повод для Ежова и Агранова избавиться от неблагонадёжного Слуцкого при первой возможности.

Наверно, половина моих проблем от того, что я высок и смазлив. Почему-то слишком часто встреченные мужчины, от поволжских гопников до сотрудников абвера, считают своим долгом заехать мне в физиономию. Чудо просто, что она не сохранила шрамов. Нос, пару раз сломанный, сросся относительно ровно. Сколько ему ещё выдержать?

– Встать!

Вылитое на голову ведро воды и грозный окрик по-немецки отвлекают от абстрактных размышлений. Да и резь в отбитых внутренностях им не способствует.

Гауптман делает неприметный знак фельдфебелю, тот отступает на шаг. Всё это напоминает двух бравых орлов с площади Дзержинского, обрабатывавших меня в Казани, – капитан командует, младший чин отвешивает банки. До боли напоминает, в самом прямом смысле слова. Даже удары похожие, приходятся в места, где не зажили побои НКВД.

– Последний раз спрашиваю, Теодор. Или как вас зовут на самом деле. С какой целью вас подставили Мюллеру? Ваш единственный шанс сохранить жизнь – сказать правду. Всю правду!

Вместо ответа меня пробирает идиотский смех, перемешанный с кашлем. Из разбитого рта вылетает мокрота с кровью. Опытные военные стоят в паре метров, чтоб брызги не замарали идеально надраенные сапоги.

– Почему вы смеётесь?

Без сил и без приглашения карабкаюсь с пола на привинченный к нему стул.

– Знаете, герр гауптман, самой познавательной в моей жизни оказалась неделя в тюрьме, – я снова кашляю и пальцем проверяю шатающийся зуб. Оба слушают. Ну, слушайте. – Сначала я верил в мудрого Сталина и светлое будущее СССР. Отца, инженера-путейца и преданного большевика, арестовали по глупому обвинению, меня отправили в тюрьму только как члена его семьи. Наивная вера рухнула. В тюрьме открылись простые истины. Любимая поговорка блатных – ни Родины, ни флага. Здесь я ожидал обрести настоящую Родину, в стране дальних предков. Ворьё сказало правду: не верь никому и ни на что не надейся. Разочарование в фатерлянде – самое большое в моей жизни.

Абверовцы переглядываются, я утираю разбитый фасад. Гауптман неожиданно сдаётся.

– Отдаю должное вашей стойкости, Теодор. Признаю, что за пределами рейха рождаются люди с истинно арийским характером. И у меня нет доказательств вашей службы в ГПУ. Но вы слишком многое знаете о Мюллере и абвере.

Я давно вышел из возраста детской наивности и понимаю, что дальше не распахнутся объятия и не последует: поступайте в абвер, служите в доблестной германской разведке. Альтернатива… О ней не хочется думать.

Фельдфебель протягивает мокрое полотенце, недостаточное, чтобы стереть всю кровь. Оно помогает унять истерику, я окончательно выдавливаю из себя безумный смех. Обстановка совсем не располагает к веселью. Меня выводят наружу, вталкивают в чёрный «Опель». За окном мелькают аккуратные двухэтажные домики, именно так я представлял уютную Южную Германию по рассказам отца. Увы, этим уютом мне не суждено наслаждаться. Впереди катится второй «Опель». Моя похоронная процессия отличается небывалой пышностью.

Говорят, здесь нет диких лесов, каждая сосна принадлежит какому-нибудь барону, графу или разбогатевшему коммерсанту нового времени. Военные игнорируют приватность и сворачивают в чей-то сосновый лесок у склона невысокого холма. Там скучает пара солдат, они бездельничают, выкопав яму глубиной пару метров, длиной под мой немаленький рост.