Оружие валялось всюду. Николая удивила нерасторопность местного населения. Неужели люди так напуганы, что их уже не касается война и все, что с ней связано прямо или косвенно?

Он долго искал воронку, из которой его вытащил Прохор. Но точное место у старика он не спрашивал, а сам не мог припомнить. Знал только, что где-то поблизости, у подножия кургана, развороченного снарядами. Да это и не имело значения. Он хотел только постоять здесь, на этом поле, запомнить его целиком, чтобы воскресли в памяти лица погибших товарищей, чтобы не было отныне и до конца войны ни минуты покоя, ни капли жалости к врагу и его пособникам.

В деревню он вернулся под вечер.

На другой день Николай попросил Прохора позвать кого-нибудь из оставшихся представителей Советской власти. Оказался в деревне секретарь сельского Совета. Секретарь был тихим, малоприметным человеком лет сорока пяти, с большой лобастой головой, рано облысевшей, с каким-то вялым, помятым лицом, низкорослый, замкнутый и стеснительный. Войдя в избу, он долго тер подшитыми валенками о рогожу у порога, искоса поглядывая на сидевшего за столом Николая. Потом неуверенно приблизился, протянул не всю ладонь, а лишь самые кончики пальцев и представился сиплым, простуженным голосом:

– Василий Синицын.

Николаю он не понравился.

– Всегда был таким или теперь научился? – довольно невежливо спросил он секретаря.

– Всегда. Вот Прохор Игнатьич скажет.

– Тогда извините, пожалуйста. – Николай решил говорить с этим человеком начистоту. – Вы коммунист, товарищ Синицын?

– Не довелось, Николай Иванович, – торопливо, словно извиняясь, ответил секретарь.

– Вы меня знаете?

– Слышал, как же!

– Ну, ладно. Когда вы были в последний раз у Гринькина кургана?

– А вот как фронт подошел, так с той поры и не был.

– Я вчера там был. Много исправного оружия. Надо собрать и спрятать до поры. Сможете?

– Рискованное дело, Николай Иванович, а ну как засекут? Деревню на пал пустят, народ порешат. Был такой случай у соседей.

– Значит, не можете? Боитесь? Или не хотите?

– Можно и рискнуть, а деть его куда? Хранить-то – место надо.

– Перенесите в лес, закопайте. Учтите, все только начинается. Я не верю, чтобы народ сидел сложа руки и ждал, когда его заярмуют окончательно. А чтобы, в случае надобности, колья из плетней не дергать, надо иметь запас, понимаете?

– Я понимаю, сам как-то думал, да боязно было и посоветоваться не с кем.

– Так вот я вам советую. А точнее – поручаю вам это сделать. Помощников сами найдете?

– Не надо никаких помощников! – отмахнулся Синицын. – Тут, знаете, люди разные, ошибешься – головой платить. Возьму своих ребятишек, сами и сделаем. Нынче же ночью пойдем.

– Сразу не закапывайте, только спрячьте понадежней, я потом проверю, а то наберете негодного.

– Обязательно, Николай Иванович. Я когда за дровами соберусь, за вами заеду. Так я пойду, Николай Иванович, подготовиться надо.

– Счастливо! Желаю вам удачи.

На этот раз Синицын сам пожал его руку и торопливо ушел.

Во время их беседы Прохор не проронил ни одного слова. А когда закрылась дверь за секретарем, как бы между прочим, спросил:

– Ты знаешь, Никола, какой случай в Мокром произошел два дня назад?

– Какой?

– Был там у них фершал по скоту, фамилию называли, запамятовал. Фашисты всех коров на учет взяли и строгий запрет вывесили – зарезать или продать без ведома. А одна бабенка возьми да зарежь свою – кормом, что ли, не запаслась, не знаю. Фершал проведал и к ней: «Как могла, такая-сякая?..» Начал измываться.

А тут заходят двое в полушубках при оружии и за него: «Кажи документы!» Он тык-мык, а что скажешь? На немцев служит. Вывели они его на площадь и пристрелили на виду у людей. Говорят, приговорен, мол, партизанами за измену. Вот какие дела-то начались. Синицын тут схитрил, незнайкой прикинулся, а ведь он это мне рассказал вчерась. Сдрейфил, видать. Но твой наказ он выполнит.