– А-а, так, значит, вы уже слышали о моем деле?! – с дрожью в голосе протянул Скопцов, и я увидел, как на его тощей шее несколько раз дернулся кадык. – Да, действительно, трудно поверить, что человек, которого так опутали со всех сторон уликами, на самом деле ничего подобного не совершал. Будь я следователем или судьей, то сам бы ни за что не усомнился, что передо мной и есть тот самый маньяк-насильник, смерти которого так желал тогда весь Питер! Я слышал, что до тех пор, пока не поймали настоящего Чикатило, нескольких человек поставили к стенке в полной уверенности, что каждый из них и есть тот самый неуловимый убийца… Что потом, после поимки настоящего маньяка, сказали менты родственникам расстрелянных?! «Извините, мы ошиблись»? – Скопцов заскрипел зубами и замотал головой. – Неужели мне придется до конца дней жить в этом каменном мешке, каждую минуту проклиная тот роковой момент, когда я захотел справить нужду в кустах Покровского парка! Если бы вы знали, отец Павел, какая это мука!

Что-то странное шевельнулось у меня внутри. Что-то, после чего я почувствовал слабое, отдаленное подобие облегчения. Я даже сам испугался этого чувства. Господи, неужели я начинаю верить этому кровавому изуверу?

– Стало быть, ты… невиновен? – чуть шевеля губами, произнес я, сильно сжав правой рукой висящий на груди крест.

– А кого теперь это интересует? – так же тихо прошептал Скопцов, снова опуская голову на поджатые к животу колени. – Меня все предали… И друзья, и родственники. Все! – Он приподнял лицо и посмотрел на меня. – Знаете, отец Павел, как страшно я жалею о том, что позволил адвокату написать прошение о помиловании. Лучше бы меня расстреляли. Это куда гуманнее, чем сидеть здесь и годами ждать смерти, моля, чтобы она наступила как можно быстрее!..

– Самый большой грех – разочарование в Господе нашем, – произнес я, стараясь не глядеть на сидящего рядом со мной зэка. – Если мы говорим, что имеем общение с Богом, а сами ходим во тьме, то мы лжем и не поступаем по истине. Если говорим, что не имеем греха, – обманываем самих себя, и истины нет в нас. Если исповедуем грехи наши, то Он простит нам их и очистит нас от всякой неправды…

Я встал и медленно направился к двери, желая как можно скорее оказаться подальше от этой камеры и от этого страшного человека. Я находился на грани срыва. А что, если он и вправду невиновен?.. Нет, не может быть! Я уже поднял руку, чтобы нажать на кнопку звонка, когда за моей спиной послышался шорох, а потом я почувствовал, что не могу двинуться с места. Обернувшись, я увидел, что Скопцов, еще несколько секунд назад сидевший на кровати, сейчас стоит на коленях и держит в обеих руках полы моей рясы.

– Батюшка!

Он поднял на меня глаза, и я увидел, как из его почти бесцветных глаз текут слезы. Заключенный не скулил, не рыдал. Он просто смотрел на меня, а слезы текли у него по щекам.

– Отец Павел, вы еще придете ко мне?! Я не могу так больше… Я устал быть один… Мне страшно… Если вы не придете завтра, я снова перегрызу себе вены.

Похоже, этот отчаявшийся зэк начинал меня шантажировать.

– Приду… сын мой, – с трудом выдавил я из себя. – Но в тюрьме еще много заключенных, которым, как и тебе, нужна духовная поддержка. Не обещаю, что мы увидимся в ближайшие дни. Но отныне я постоянно буду находится на Каменном, так что возможность поговорить у нас еще будет. Только ты должен обещать мне… что больше не станешь пытаться наложить на себя руки. Это грех, великий грех, который не может быть прощен или оправдан.

– Я обещаю! – затряс головой Скопцов. – Обещаю! Только вы заходите почаще, отец Павел, ладно?..