– Ну что, убедилась в силе настоящих мужиков? – и, оскалив свои гнилые зубы, гыгыкнул.

А Люся, собрав последние силы, плюнула кровавым плевком в его рожу. Он вытерся, размахнулся и ударил кулаком в её разбитое лицо, потом с силой ударил по голове, удар пришёлся немного выше виска. Люся сразу же обмякла, глаза остекленели, не реагируя ни на что. Грынька ткнул её кулаком, потом ударил носком сапога в бок, но она и не пошевелилась. Он повернулся к Володьке и Аркадию, которые стояли возле повозки, и хрипло произнёс:

– Видать подохла, курва! Пошли отсюда! – и первым направился к двери.

Всю дорогу шли молча. Пришли в дежурку, где сидел пожилой полицай и клевал носом, борясь с наплывающей дремотой. Пройдя мимо него, оказались в комнате, вернее, в бывшей кухне, где была плита, стол, стулья и большой шкаф. Володька пошарил рукой за шкафом, вынул ранее спрятанную бутылку самогона и предложил выпить на сон грядущий. Все оживились, уселись за стол, разлили в стаканы, выпили, утёршись рукавом вместо закуски, решили домой не уходить, ведь утром, а это уже не так долго, нужно принимать вахту, улеглись на тюфяке, который лежал в углу, и сразу же уснули.

Далеко до рассвета Люся очнулась, медленно приходя в сознание и вглядываясь в крышу помещения, не в силах осознать, где она находится. Медленно, очень медленно возвращалось сознание. Правый глаз не открывался, затянутый кровавым отёком. Всё тело болело, она попробовала пошевелиться, но вскрикнув, снова потеряла сознание. Когда же она вновь пришла в себя, то слабый свет просыпающегося серого утра еле-еле просачивался сквозь щель неплотно прикрытой двери. В памяти всплыло всё то, что с ней произошло. Она со стоном повернулась на бок и, вглядываясь одним левым глазом в полумрак конюшни, начала искать то, что ей сейчас было особо необходимо, но долго не могла увидеть и, наконец, увидела, что искала. Верёвка была привязана к оглобле повозки. Люся подползла к ней и начала медленно развязывать затянутый узел.

Мама–Сима и Сёма всю ночь просидели в темноте, не смыкая глаз. Под самое утро, когда начал брезжить рассвет, Сёма задремал и вдруг сквозь дрёму он услышал мамин голос:

– Вот и нет уже нашей Люсеньки. Нет её, мы остались одни!

Сёма открыл глаза и увидел, что она стоит у окна, не отрывая взгляда, устремлённого куда-то вдаль, который видел то, что подсказывало изболевшееся материнское сердце. Она не плакала. Она просто стояла в оцепенении, не в силах отвести взгляд от сереющего утреннего рассвета. Сёма подошёл к ней, обнял её за плечи, и так они стояли вдвоём, встречая это страшное, серое, осеннее утро, молча прощаясь с самым дорогим человеком – любимой дочерью и любимой сестрой. Они так стояли, пока не открылась дверь, и в комнату не вошла причитающая и заплаканная Фрида, бывшая их соседка по двору, жена дяди Ишии. Она остановилась у порога и с плачем произнесла:

– О, Господи! Что же это делается?! Горе такое! О, Господи!

Мама–Сима и Сёма резко повернулись, и Сима спросила одним единственным словом:

– Люся?!

– Да, да, да! – ответила Фрида и залилась слезами. – Я и Ишия встали рано, почти с рассветом, Ишия имеет право ходить в это время в конюшню, а я с ним пошла, чтобы почистить стойло, и, как только мы вошли, то сразу же увидели… Ишия снял её, но было уже поздно, – сказала она и снова залилась слезами.

Фрида с мужем своих детей не имели и Люсю любили, как родную дочь, и каждый раз любовались ею. А вот сейчас её уже нет. Сёма, в чём был одет, выбежал на улицу и побежал в конюшню, где дядя Ишия уже запрягал лошадь в повозку, где лежала Люся, прикрытая рогожей.