Я изображаю деланую улыбку. Это звучит как похвала, но на самом деле нет. В подростковом возрасте я была застенчивой, робкой. Одевалась так, чтоб меня не замечали, была полновата, а моя кожа расцветала подростковыми прыщиками. Большинство тех, кто смотрит на фотографии, где мне шестнадцать лет, не верят, что на них я.

– Я не была уверена, приедешь ли ты, – говорю я.

– И я тоже, – усмехается Стеффи. – Но я просто не могла не приехать. Как часто мы вообще вот так собираемся все-все?

– Вот именно. – Я ощущаю, как же я все-таки скучала по ней, несмотря ни на что. Скучала по ее веселому характеру.

– В смысле, по сравнению с тем, как это когда-то было… – вздыхает Стеффи. – А еще я услышала, что Виктор здесь тоже будет, и решила: значит, надо ехать! Нам надо втроем пропустить стаканчик.

– Я…

Стеффи отводит от меня взгляд прежде, чем я успеваю что-то сказать, и окликает маму по имени. Она смеется и наталкивается на меня, проходя мимо.

Кровь приливает к лицу, когда я соображаю, каким же бессодержательным разговором меня «осчастливила» Стеффи. Я смотрю, как она обнимается с моими родителями, улыбаясь и хохоча. Если кто-то и не изменился, так это как раз она. Она в точности такая, как когда мы были моложе.

– Мама? – Ари испытующим взглядом смотрит на меня.

– Я… – Голоса почти нет, и я прочищаю горло, а потом говорю: – Я скоро приду.

Я быстро направляюсь в туалет и закрываюсь там.

Смотрюсь в зеркало и вижу, что, несмотря на макияж, лицо покраснело и блестит. «Не надо так, – говорю я себе. – Не допускай, чтоб она опять так на тебя влияла».

Но я не могу иначе. Со Стефанией связаны все мои воспоминания о юности. Мы каждый день проводили вместе. И хотя в это трудно поверить, по-моему, мы чаще спали на одной кровати, чем отдельно. У нас был общий платяной шкаф, обеды, мы вместе ходили на гимнастику, ездили на каникулы. И даже Рождество справляли вместе. Когда я думаю о ней, ощущаю вкус фруктового льда, запах хлорки в бассейне и песок под пятками во время наших игр на пляже Лаунгасанд.

Когда снова открываю глаза, все черно. Я несколько раз моргаю и чувствую, как паника запускает в меня свои когти. Хватаюсь за раковину. Не сразу соображаю, что ничего страшного не случилось. Я не ослепла. Просто в туалете выключилась лампочка, а поскольку окон там нет, то и дневной свет туда не проникает, и темнота совсем кромешная.

Ощупью добираюсь до двери и открываю. Когда выхожу на свет, облегчение столь велико, что я испускаю радостный вздох. Сердце вновь начинает биться ровно, и после того, как я проделываю небольшую дыхательную гимнастику, перестает кружиться голова.

Свой страх темноты и тесноты я никогда не могла объяснить. К счастью, я научилась по большей части контролировать его. Мой дом состоит из широких открытых помещений. И в этой гостинице помещения в основном также большие и открытые. Поэтому я не могу понять, отчего я чувствую себя здесь как будто взаперти. Как будто в этой обстановке мне от чего-то тесно.

Лея Снайберг

– Моя кровать, – говорит Ари, когда мы возвращаемся в номер, и ложится на кровать у окна.

– Отлично. – Я радуюсь, что мне не придется спать у окна.

Что бы там ни думали мама с папой, никакая эта гостиница не шикарная. Ну, может, тут шикарно фотографироваться и все такое. Ари меня только что сфотографировал, и этот бетон на заднем плане выглядит отлично. Но я все-таки ожидала, что в номерах будет поуютнее. Что там будут пледы в тон, мягкие кресла. А номера такие же, как и все остальное, сплошной бетон – только все черно-белое, стерильное.

Когда я думаю о том, что куплю собственную квартиру, я скорее представляю себе стены, покрашенные в темный цвет, зеркала в позолоченных рамах и диван, обитый бархатом. Чтоб было как во дворце – правда, конечно, не настолько нелепо. Не понимаю, почему все обязательно должно быть такое светлое, открытое, омытое лучами солнца, как будто человек целый день должен торчать на свету. Разве это не утомительно?