предпочитаешь пункты наблюдения,
с завидным безразличьем ко всему,
обычный грешник до грехопадения,
у собственной никчёмности в плену.
казалось бы, ну что такого в этом,
ещё один надломленный поэт,
себя нечаянно возомнил поэтом,
не понимая, что поэтов нет.
а плещутся приливы и отливы,
закаты тухнут рыбой с головы
и, сплюнув косточки черёмушные мимо
руки протянутой помойной похвалы,
глядишься в небо сквозь немытость окон,
но оставляешь взгляды не на том,
что высоко над проводами с током,
а вновь пятно считаешь за пятном.
ни мне жалеть, ни мне надменно плакать,
ни мне теперь вопросами сорить,
я с детства ненавидела плакаты,
и не могла ни слова повторить
придуманных и, может быть, красивых
движений в безвоздушности времён,
я горечь вижу в сладких апельсинах,
из мертвечины не люблю бульон.
Реквизит
мне сегодня хочется бузить,
бить посуду, целовать собаку,
весь перелопатить реквизит,
в сундуки запрятанный со страху,
обойти периметр годов,
в каждый угол вставить наказание,
формами неправильными слов
обозначить в нелюбви признание.
наломать букет из молодых
веток и беспочвенно беспочечных,
повтыкать в обломки без воды,
чтобы не испортились листочками.
разобрать на камушки камин,
всю золу – в глаза, как пыль обычную,
высыпать безветрию руин,
выдохнуть неискренне и сбивчиво,
так , о самой пошлой ерунде,
ради звука, а не содержания,
ррраз! – и в задымлённом сентябре …
и зима … «ранимая и ранняя».
С мизинчика колечко
Пока дышать умеют те, кто дорог,
И совпадают отраженья их,
я буду верить в честность разговоров,
на тет-а-тет выдергивая стих
неправильный, с ободранной спиною,
с побитыми костяшками руки,
с полуденным, невыносимым зноем
в сачке у детства спят громовики,
размазаны пыльцою махаоны
на пожелтевших сказках и мечтах,
и буквы тихо между перепонок
о чем-то мной непонятом шуршат,
подмигивает выбитое солнце
в фонарике безглазом и … молчи,
лежит на дне в засыпанном колодце
с мизинчика колечко девочки.
О любви
скажи мне, когда я умру,
если сама не замечу
и приравняю к утру
дурно воспитанный вечер.
скажи мне, когда отпущу
птицу из клетки за грудью,
тушкой бульонной к борщу,
стану как все эти люди,
ты не молчи, говори
шепотом, молча, руками,
памятью, полушагами,
мы заключаем пари.
видишь, смеется над нами,
слышишь, какими глазами
смотрят на нас фонари,
знаешь, ведь я о любви…
Под копирку
и кто бы мог подумать, что теперь,
теперь, когда расставлены все точки,
из почек также вырастут листочки,
и также в май перетечет апрель,
не рухнет мир, и свет не зашипит,
макнув себя в простуженные лужи,
и воздух нужен, когда ты не нужен,
и ничего не полетит с орбит.
и в магазинах та же колбаса,
по-прежнему затюканы кассиры,
и я все та же дура и транжира,
и на своих ошибках дурака
не научили, что с него возьмешь,
раззявит всю себя нарастопырку,
сдерет и спустит шкуры под копирку
поверхности расписывая кож.
рванет по бездорожью до весны,
своей весны, а не сезонной драмы,
где господа, ну, и, конечно, дамы,
на слизистой зашорканой десны,
химических карандашей следы
вылизывают тщетно друг у друга,
а глубоко запрятанная вьюга
балдеет от подобной ерунды.
Богиня мётел
твои глаза из соли и стекла,
ни шторма в них, ни ласкового бриза,
искусственного моря берег – призма,
непеременчива погода, некапризна,
вода не зеленела, не цвела.
плевком залипли чайки на стекле,
ожогом сигаретным тлеет солнце,
всё пеплом вместо гальки обойдётся,
и зацветёт, по случаю негоций,
бумажная весна на помеле.
богиня мётел, демон кочерёг,
раскалывая дождевой стеклярус,
жевательного червяка – на парус,
и вместо вёсел – отражений пару,
и ветру костью в горле поперёк.
Перегоны
открываю себя, как консервную банку,