— А ты как думал, — рассмеялся отец, — это тебе не та ерунда, что вы в клубе хлещете, до этого коньяка дорасти нужно.

— Да иди ты. Так о каком поводе речь? — напомнил я.

— Как о каком, — брови отца взлетели вверх, а на губах появилась самодовольная ухмылка, так и кричащая: «Я же говорил». — Мой сын влюбился. Как ты там говорил? Все это хрень для наивных девочек?

— Я, пожалуй, пойду, — разговор стал затрагивать личное, а этого я не любил. Проницательность отца раздражала, не хватало мне только его шуточек.

— Да не кипятись ты, — примирительно заговорил отец, — смотри какой стал, слова не скажи. Девочка-то хорошая?

— Да какая разница, если я ей нахер не сдался, — неожиданно для самого себя, я высказал то, что волновало меня больше всего, грызло изнутри и как не боролся с этим едким чувством, с каждым днем оно поглощало меня все сильнее. Безразличной она была только со мной, я видел, как она говорила с Максом, как улыбалась ему, ему, блядь, не мне. И снова во мне вскипала ревность.

Мне придушить его хотелось, избавиться от него раз и навсегда, она на него как на Бога смотрела, а я был пустым местом. Что бы ни сделал, все не так, даже гребанным словом не удостаила, не смотрела на меня.

Меня разрывало от ревности, когда я видел, как начинало сиять ее лицо, стоило ему появиться в палате и вера в слова, которые она сказала Кате таяла с каждым гребанным днем. Она к нему не равнодушна, блядь, и я пока слабо себе представлял, как вытеснить его из ее сердца и заполнить его собой.

— Так просто сдашься? — усмехнулся отец и что-то в его взгляде навело меня на мысль, что знает он больше, чем могло показаться на первый взгляд. Неужели все-таки копал?

— Я похож на человека, который сдается при первой сложности? — разозлился я, знал ведь, что он на слабо меня берет, а все равно разозлился. — Не знаю я, пап, что мне делать, я будто о стену бьюсь головой, а результата как не было, так и нет. Ты еще со своей компанией, уж прости, но не до нее мне сейчас, вот совсем, понимаешь?

— А ты как думал? Что отношения вот так просто даются, захотел и вот тебе на блюдечке? Не привык ты бегать, да? Разбаловали девки тебя совсем, а тут, вдруг, зубы обломал? — он определенно издевался надо мной. — Не смотри на меня так, я ведь прав. О стену головой, говоришь, бьешься? Так ты тактику смени.

Нашелся, млин, советчик. Куда еще менять, я и так возле нее щенком скачу, чуть ли не слюни подтирая, а она даже притронуться к себе не дает. Я ведь пылинки с нее сдувал, все проглатывал, каждую ее выходку, каждую истерику, лишь бы не пугать, не сделать хуже, и мне каждый раз указывали на дверь.

— Пап, ты меня совсем за идиота держишь? — налил себе вторую порцию и снова залпом, и плевать, что горло горело, плевать, что на голодный желудок и тот сворачивался от обжигающего действия это гадости, на все плевать. — Думаешь я к ней как к остальным: «привет детка, может ко мне?». Думаешь я не понимаю, что с ней по-другому нужно, что ей нежность нужна, забота?

— А ты ее спросил? — отец выгнул бровь и поддался в перед.

— О чем?

— Нужна ли ей это твоя нежность, больше похожая на игру, а наиграешься и выбросишь.

— Что ты несешь! — шестеренки в моей голове все никак не желали заводиться.

— А ты пошевели мозгами. Все, Матвей, иди, толку от тебя все равно никакого, — махнув рукой, отец встал и молча покинул кабинет, оставив меня в полном недоумении переваривать его слова. Какое нахрен «наиграешься и выбросишь», когда я думаю о ней двадцать четыре часа в сутки, смотрю на нее глазами преданной собаки, да как, мать его, этого можно не видеть.