Все та же, родная, любимая, вечная, Богом данная, – сестра и невеста вместе (VI. 173–174).
Жуковский-поэт вспоминается и цитируется в «Александре I» настолько часто, что это начинает казаться излишне навязчивым приемом:
Голицын начал читать Светлану Жуковского.
– Нет, не надо, не надо, лучше другое! – остановила Софья. – Помнишь, в Покровском у пруда за теплицами?
Помнишь, как я тогда испугалась, а ты меня утешал.
А вот узнала-таки!..
<…> А иногда вдруг из Летнего сада повеет медовою свежестью лип, и старые липы покровские вспомнятся у пруда, за теплицами, где читали мы с Софьей Людмилу Жуковского.
Сладко спать – если бы только не страшные сны (VII. 22, 109).
Эпилогом романтической линии в романе становятся стихи Жуковского, записанные Голицыным в дневнике:
Октября 14.
Стихи Жуковского. Зачем я их выписал? (VII. 143)
Соединение в структуре романа «Александр I» двух интерпретаций «Леноры» неслучайно. От «Людмилы» Мережковский взял трагизм и фатальность ситуации, предрекающие Софье Нарышкиной смерть. Подтекст «Светланы» актуализировал поэтику двойничества: героиня находится между двумя «сужеными» – Голицыным и Александром I. Развивая на историческом материале философию отступничества и исследуя попытку государственного переворота, Мережковский обратился к поэтике нелегитимного, содержавшегося в балладе на уровне памяти жанра. Тема незаконного проникает на все уровни текста: от деталей биографии до вопросов престолонаследия. Для Валерьяна Голицына Софья Нарышкина «сестра и невеста вместе», для императора – незаконнорожденная дочь. В собственную сестру влюблен и декабрист Пестель253. В центре многочисленных дискуссий оказываются вопросы о свершившемся и планируемом цареубийствах, жертвами которых должны стать Павел I и Александр I.
Постепенно эротическая линия балладного сюжета начинает перетекать в политическую: сначала в связи с Александром I, а потом – и с декабристами. По канве «Светланы» Жуковского вышита следующая сцена романа:
И вдруг опять зашептала (Софья Нарышкина. – Е.А.) ему на ухо:
– Намедни-то что мне приснилось. Будто входим с тобой в эту самую комнату, а у меня на постели кто-то лежит, лица не видать, с головой покрыт, как мертвец саваном. А у тебя в руках будто нож, убить хочешь того на постели, крадешься. А я думаю: что, если мертв? – живых убивать можно, – но как же мертвого? Крикнуть хочу, а голоса нет; только не пускаю тебя, держу за руку. А ты рассердился, оттолкнул меня, бросился, ударил ножом, саван упал… Тут мы и увидели, кто это… Знаешь кто? Знаешь кто?.. – повторяла она задыхающимся шепотом, и он слышал, как зубы у нее стучат. – Ох, Валенька, Валенька, знаешь кто?
Он знал: ее отец!
– Не надо, Софья, не надо! – сказал он, закрывая лицо руками. – Ведь это только сон, дурной сон от болезни. Пройдет болезнь – и не будет страшных снов… (VII. 25)
Декабрист Голицын и император становятся в романе Мережковского балладными героями-двойниками: