Современники Мережковского приняли новый роман неоднозначно. В критике начала 1910-х гг. часто отмечались исторические неточности и откровенные ошибки писателя. Отношение большинства читателей и критиков к трактовке образов русских поэтов в романе выразил Б. Садовской, красноречиво назвав свою рецензию «Оклеветанные тени». В числе прочего критик отметил следующие факты несоответствия исторической правде:
Описывается баснописец Крылов «в поношенном фраке с потускневшею орденскою звездой». Дело происходит в 1824 году, а звезду (Станислава 2-й степени) пожаловал Крылову император Николай Павлович только в 1838 году при праздновании баснописцем своего пятидесятилетнего юбилея.
Известный поэт Ю.А. Нелединский-Мелецкий никогда «князем» не был.
М.Е. Лобанова звали Михаил Евстафьевич, а не Eвграфович, как называет его г. Мережковский.
Князь П.А. Вяземский в 1824 году приводит слова Пушкина «черт меня догадал родиться в России с душою и с талантом», сказанные Пушкиным на двенадцать лет позже, в одном из писем к жене.
Булгарин говорит: «я не трус, а только двух вещей на свете боюсь: синей куртки жандармской да тантиной красной юбки». Повидимому, автору неизвестно, что жандармов в России при Александре I не было и что жандармский корпус учрежден был Николаем Павловичем в декабре 1826 года.
Императрица Елисавета Алексеевна, обращаясь к Жуковскому, называет его «ваше превосходительство», тогда как этот титул поэтом был получен гораздо позже. «Словечко» о Жуковском – «славный был покойник, дай Бог ему царство небесное» – не Вяземскому принадлежит, а Пушкину246.
Показательна последовательность, с которой, вопреки историческим фактам, Мережковский-романист «продвигал» своих литературных оппонентов по служебной и социальной лестнице. В русле той же творческой стратегии находилась имитация исторического анекдота о первом русском романтике: «Гете, когда его спросили, что он о Жуковском думает, сказал: “далеко пойдет! Кажется, уже действительный статский советник?”» (VII. 198).
Вообще говоря, исторические анекдоты – как вымышленные, так и уже бытовавшие – лежали в основе творческой стратегии Мережковского. Так, в своем обращении к М.О. Гершензону он описал специфику своего интереса к истории:
Я знаю, что Вы изучали – эпоху Александра I и декабристов, именно с той точки зрения, с которой мне всего нужнее – с более интимной и личной. Не согласились ли бы Вы оказать мне помощь Вашими сведениями и указаниями для моих драм «Александр I» и «Николай I (Декабристы)», которые будут продолжением «Павла I». Вы бы оказали мне этим большую услугу <…>. Вы сами угадаете, что мне нужно: те мемуары, письма, документы, которые дают самую внутреннюю, неофициальную сторону эпохи. Словом – «анекдоты» – в глубоком смысле…
Особенно интересует меня мистицизм и любовная психология (Мария Антоновна Нарышкина) как самого Александра, так и всей эпохи. Личность декабриста Лунина – пережитый им религиозный переворот. А также мелочи быта – слухи, сплетни, скандалы, моды, самая будничная сторона жизни…247
К числу анахронизмов романа Мережковского можно отнести и реплику Елизаветы Алексеевны, касающуюся концепции Жуковского, изложенной им в статье «О смертной казни» 1849 г.: «Намедни, защищая смертную казнь, он доказывал, что из нее надо бы сделать “христианское таинство”» (VII. 198). Эта философско-публицистическая работа поэта была написана только через четверть века после окончания описывающихся в романе событий и через двадцать три года после смерти самой государыни.
Бурную полемику современников вызвала и картина литературного быта 1820-х гг. В частности, критика отмечала, что образ Пушкина в романе показан вне литературных традиций, а его учителя и предшественники сознательно дискредитированы: