– Садитесь! – с приветливостью овчарки, сидящей на цепи, глянул на меня мужчина и указал глазами на стул.

Два часа, проведенные в камере, благотворно повлияли на мое здоровье и душевное состояние – я успокоился, чувствовал себя вполне сносно, а потому был готов дать решительный отпор кому бы то ни было, кто посягнет на мою свободу и честь. Я громыхнул наручником и заявил:

– Нам как, вдвоем на одном стуле сидеть или по очереди?

– Друг на друге, – без какого бы то ни было выражения в голосе произнес хозяин кабинета и бросил угрюмому парню: – Освободи!

С той же легкостью, с какой парень защелкнул на моем запястье наручник, с такой же он и снял его с меня и, быстро отступив к стене, загородил собою дверь. Второй жлоб занял позицию у окна. Если эти ребята думают, что я буду прорываться на улицу через дверь, а то и выломав решетку, через окно, то они глубоко ошибаются.

– Здравствуйте! – сказал я Джованни и сел на стул. – Поговорим?

– Мужик с юмором попался, – кивнув на меня жлобам, ухмыльнулся хозяин кабинета. – Посмотрим, что ты через десять минут запоешь!.. Майор Самохвалов, – наконец‑то представился он и взялся за ручку. – Фамилия, имя, отчество.

– Гладышев Игорь Степанович, – сказал я с гордостью. Мне своих фамилии, имени и отчества стесняться нечего, я их ничем не запятнал.

– Год рождения?

Я назвал.

– Домашний адрес.

Я тоже назвал.

– Род занятий…

Майор разошелся так, словно мы с ним участвовали в конкурсе, кто больше за минуту задаст вопросов и ответит на них. Мне торопиться некуда.

– Тренер по вольной борьбе в детско-юношеской спортивной школе, – произнес я, четко выговаривая слова.

Ручка, которой Самохвалов записывал мои ответы в протокол, замерла. Джованни с интересом взглянул на меня из‑под мохнатых рыжих бровей. С любопытством посмотрели и оба конвоира.

– С каких это пор тренеры детских спортивных учреждений грабежами заниматься стали? – спросил Самохвалов насмешливо.

Конечно, я давно уже понял, в какую историю влип и какое обвинение мне собираются предъ‑явить в стенах этого учреждения, однако в моем положении признание в том, что мне известно об ограблении, равносильно признанию участия в нем. Поэтому я разыграл неведение:

– Я не понимаю, о чем вы говорите.

– Ха! – осклабился майор, причем так ненатурально, словно действительно был приматом и искусству в улыбке обнажать зубы его обучил дрессировщик. – Значит, будешь все отрицать?

Я тоже осклабился так, будто был зеркальным отражением Самохвалова.

– А ты бы хотел, чтобы я взял на себя чужие грехи?

– Ты мне не «тычь»! – внезапно побагровев, рявкнул майор и хлопнул ладонью по столу с такой силой, что из пепельницы вывалился окурок.

– И ты мне тоже, – спокойно произнес я и потянулся к столу, с намерением отодвинуть от себя пепельницу с вонючими «бычками». Но присутствующие в кабинете, по‑видимому, решили, что от такого типа, как я, можно ждать всего, потому что оба жлоба дернулись ко мне, а рыжий, наоборот, отпрянул. – Ша! – вскричал я и поднял вверх руки. – Я ничего на столе не трогаю и ни на кого нападать не собираюсь.

Жлобы замерли на месте, а майор, внезапно успокоившись, с наигранным сожалением произнес:

– Выходит, чистосердечного признания не будет…

– Мне не в чем признаваться, – выставил я подбородок.

– Жаль, жаль, – покачал головой Самохвалов. – Напрасно ты не хочешь воспользоваться предоставленным законом правом скостить срок.

Ох и лицемер этот рыжий! Делает вид, будто радеет за меня, а самому главное – спихнуть на меня дело и, как говорят, звездочку заработать… Шиш тебе!

– Слыхали, – усмехнулся я. – Чистосердечное признание смягчает участь. Со мной этот номер не пройдет.