Что же до Образа, то он оставался в соборе и в осаде города никак не проявил себя, поскольку, в отличие от письма, в то время не играл особой роли в защите столицы Осроены.

В 525 году катастрофические наводнения, вызванные очередным подъемом реки Дайсан, опустошили город, разрушив большую часть древних укреплений и серьезно повредив общественные сооружения. Погибло около 30 000 человек. Юстиниан, племянник византийского императора Юстина I, который два года спустя возложит на себя императорский венец, позаботился о восстановлении наиболее важных зданий и городских стен. Он отвернул русло своенравной реки и ускорил строительство Айя-Софии (Святой Софии), нового собора, который долгое время будет соперничать со своим константинопольским тезкой того же периода. Это великолепное сооружение, отделанное сверкающим белым мрамором и украшенное золотыми мозаиками, позиционировалось как символическое выражение Пространства, Времени и Духовности. Под впечатляющим куполом, опирающимся на стены, а не на колонны, тройной арочный проем, трифорий, символизировал Святую Троицу, которая долгое время вдохновляла византийскую архитектуру. Именно сюда, в «древнюю церковь», Юстиниан приказал поместить загадочный портрет Христа, которому отныне поклонялись как акеропите, то есть нерукотворной иконе – и ее божественное происхождение защищало ее от несмолкающей критики в адрес изображений Иисуса.

Размещение Образа в капелле справа от апсиды, безусловно, способствовало повышению его известности, хотя увидеть его здесь было сложнее. Согласно одному литургическому трактату X века, поклонение иконе сопровождалось особым обрядом, чтением псалмов и песнопениями. По праздникам ее вынимали из золотого ларца и демонстрировали верующим, однако никто не мог рассмотреть Образ вблизи[53]. Паломники допускались лишь дважды в неделю. В начале Великого поста священники с крестным ходом – с опахалами, кадилами и факелами – выносили из святилища завернутую в белое полотно реликвию, и епископ водружал ее на престол. Но «никому не разрешалось приближаться к святому Образу или прикасаться к нему устами или взглядом. Такое богобоязненное отношение усиливало веру, и почтение к этому сакральному объекту внушало еще большее благоговение и страх»[54].

В древнесирийском гимне, датирующемся 569 годом, цвет Образа сравнивался со сверкающим мрамором храма (отец Дюбарль усмотрел в этом тонкую аллюзию на «невыносимый свет», который, по легенде, исходил от реликвии, когда Авгарь увидел ее): «Его мрамор подобен нерукотворному Образу, и стены его гармонично отделаны им; и, во всем своем великолепии, отполированный и белоснежный, он, точно солнце, сосредотачивает в себе свет»[55].

К концу VI века восприятие Образа опять претерпело изменения: он начал выполнять необычную функцию, которая до сих пор приписывалась письму Иисуса – функцию палладиона, защищающего города от вторжений.

Истоки этой новой роли, по-видимому, следует искать в другом изображении Христа, появившемся в Камулиане, каппадокийской деревне неподалеку от Кайсери – древней Кесарии. У камулианской иконы, которая первой была описана как нерукотворная, но, вероятно, представляла собой копию эдесского образа, тоже имелась своя легенда, связанная с давним табу на изображения. Согласно сирийской компиляции, воспроизведенной в греческом тексте, впервые увидела этот образ в пруду женщина, которая не могла уверовать в Христа, потому что не видела его. Когда она достала отрез ткани, на котором загадочным образом проявился лик, из воды, то с удивлением обнаружила, что он сухой. Женщина спрятала его под свой головной убор или под одежду, чтобы показать учителю веры, и, придя домой, заметила, что портрет в точности отпечатался на ее вуали. Один из этих чудесных образов был перенесен в Кесарию каппадокийскую, а другой остался в деревне, в церкви, возведенной в его честь. Впервые народу показывали изображение кого-то, кто не был императором.