У неё ничего не вышло. Платье Милдрет надела, но рука Генриха так и осталась под юбкой, а через секунду уже на бедро ей легла и вторая.

Генрих задрал юбки и рывком притянул Милдрет к себе, так что теперь она ощущала его жаркое дыхание у самого уха и чувствовала запах чеснока.

– Вот так девочка, тебе идёт, – прошептал Генрих и потёрся уже возбуждённым пахом о её обнажённые ягодицы. На секунду впился в бёдра Милдрет пальцами, прижимая к себе, а затем толкнул вперёд, заставляя опуститься руками на кровать.

Юбку он закинул ещё выше, на спину Милдрет, а сам ослабил завязки шосов, приспустил брэ и, высвободив содержимое гульфика, коснулся головкой открывшейся расщелинки.

Милдрет закусила губу, пытаясь преодолеть отвращение от мысли, что Генрих касается её там. Щёки пылали вовсю, но сопротивляться было уже поздно – из такой позы она сделать ничего не могла.

Милдрет корила себя за глупость, за слабость, за то, что не дралась и не вырывалась, но всё её тело будто бы онемело, а разум охватило отчаяние. Пальцы сэра Генриха гуляли по промежности, ощупывая края расщелинки и иногда толкаясь внутрь – скорее дразнясь, чем всерьёз пытаясь проникнуть в неё.

– У тебя есть выбор, – сказал Генрих за спиной, – можешь немного расслабиться, завести себя – и меня заодно. Тогда у нас легче пойдёт. Или можешь терпеть, потому что мне всё равно. Я люблю, когда сухо и горячо.

Милдрет покачала головой, всё ещё не понимая ничего.

– Дело твоё.

Генрих сплюнул в ладонь и, смазав слюной собственную плоть, надавил головкой на вход. Милдрет вскрикнула от боли и подалась вперёд, силясь уйти от проникновения, но Генрих подхватил её под живот одной рукой, а другой направил себя внутрь неё – медленно, тяжело дыша и упиваясь каждым мгновением. Милдрет была внутри тугой и горячей, так что на секунду наместник и вправду готов был поверить, что никто не брал девчонку раньше – но потом бёдра его коснулись бёдер Милдрет, он понял, что вошёл до конца и, чуть качнувшись назад, ворвался снова резко и глубоко. Все до единой мысли улетучились из головы. Он просто дёргал бёдрами, впиваясь в горячее нутро, а Милдрет подвывала под ним, уткнувшись в руки лицом.

Боль, такая острая, как будто её резали изнутри, пульсировала между бёдер и становилась сильнее с каждым толчком. Она буквально чувствовала, с каким трудом Генрих помещается в ней, как туго её тело сжимает плоть англичанина.

А потом Милдрет подняла взгляд и увидела в металлическом зеркале собственное раскрасневшееся лицо – и далеко позади, у самой двери, чёрные, полные ненависти глаза.

Грегори распрощался с Генрихом вскоре после того, как тот отправил Милдрет готовить постель, но дойти до башни так и не смог.

Смутное беспокойство не давало ему покоя. Он не знал, что может придумать сэр Генрих за одну ночь – что можно сделать такого за несколько часов, чего нельзя было бы обратить? В голове мелькали картинки прежних пиров. Милдрет, стоящая на коленях. Милдрет, которую заковывают в колодки.

Рыкнув, Грегори развернулся на полпути к своей башне и, не обращая внимания на сопровождавших его рыцарей, недоумённо переглядывавшихся между собой, направился в донжон.

Всё, что он мог представить себе, меркло перед тем, что он увидел в спальне Генриха.

Милдрет стояла на полу, облокотившись на кровать и опустив на руки лицо, а Генрих… Что делает Генрих – Грегори понял сразу. Волна ярости поднялась внутри него, но телом овладело странное оцепенение. С того ракурса, под которым он смотрел, хорошо было видно место соприкосновения двух тел. Такого Грегори не видел никогда и помыслить об этом не мог.