…в плошке, принесённой сербом, лежали две неочищенные луковицы и холодное баранье ребро.

Запахло так, что у Степана перехватило дыханье.

…серб сидел подле, ломая луковицу на малые кусочки и подкладывая их в плошку, лежащую на груди Степана.

Луковичные крохи Степан клал себе на язык. Спихивал на зубы. Давил из них сок, мешавшийся с размокшей во рту лепёшкой и лепестками мяса.

…снова положив ребро на губы, неспешно рассасывал его, придерживая неумелой ещё рукой.

В груди растекалась тишайшая благость.

– Азов? – Степан медленно кивнул в сторону окошка. – Аздак?

– Како? (Как? – срб.) – переспросил, задирая тонкие брови, серб, и глубокие морщины на его лице тоже ушли вверх – А!.. Тако. Град Азак. Био си овде? (А!.. Так. Азак-город. Ты был здесь? – срб.)

Степан задрал край плошки, глядя, сколько ещё осталось луковичного крошева. Ничего не ответил.

Серба молчанье Степана нисколько не обидело.

…он ещё обсасывал совсем уже белую кость, когда вошёл лекарь: ссутуленный, в широкополой шляпе, грек. Чёрные его глаза смотрели устало и блёкло.

Сразу поднявшийся Стеван, часто кланяясь, уступил ему место.

Не глянув на серба, грек присел.

Тут же, торопясь, с коробом на боку явился его молодой, смуглый служка, по виду – из молдаван. Худощавый, с тёмной, в сливовый цвет щетиной.

В коробе лежали, топорщась в стороны, пучки трав, перезвякивали многочисленные склянки с мазями и отварами. Запах от короба шёл настолько сильный, что перебивал здешний смрад.

Серб, ничем не смущаясь, всё стоял за спиной у грека, то заглядывая в короб молдаванина, то, повеселев, кивая Степану: тебя поправят, казак!

Грек, не оглядываясь, показал сербу рукой: уйди, от тебя тень.

Кисти его были тёмными, с поношенной, дряблой кожей, а ногти – длинными.

Немилосердно он мял голову, шею, грудь, бока Степану. Кривил губы, ломая их не надвое, а натрое, как волну.

Не оглядываясь, махнул рукой служке. Тот достал нож.

На Степане разрезали рубаху и шаровары. Он стал наг.

Вонючую рвань его грек брезгливо отбросил ногой.

Тело Степана было покрыто многими ссадинами. Из многочисленных ран на ногах и на боку подтекало. Где-то кожа синела, где-то подтёки оказались тёмными до черноты. Надрывно белела вылезшая из плоти кость сломанной ноги. Топорщилась кость грудины.

Он был как ящерица, которую переехало колесо.

…принесли и воткнули над изголовьем Степана смоляной факел.

Подивился, сколь гадок он при лохмато трепещущем пламени.

Молдаванин напоил из кружки горьким отваром.

Завалили на бок.

Сырой тряпкой молдаванин отёр ему голову, грудь, спину, зад, ноги.

Долго смазывали драные раны и синяки.

Он понимал каждое слово, что бросал лекарь служке:

– Липос хинас… холи… охи афти… нэ… (Гусиное сало… желчь… не ту… – греческий.)

…обстригли грязные, слипшиеся волосы на голове.

Затем грек долго, порой касаясь щеки и лба Степана длинным усом, мял ему виски, темя, затылок.

…дали в зубы жгут.

– Ми м’энохлис… (Не мешай… – греч.) – сказал грек, всё так же не глядя на Степана. – Мэ каталавэнис? (Понимаешь меня? – греч.)

Молдаванин упёрся Степану в плечи, нависнув над ним.

Грек, помяв недвижимую Степанову руку, вдруг вправил её одним рывком. Молдаванин, озирая стену перед собой, жевал и улыбался.

Степан глядел ему в подбородок, в ленивой истоме заметив: нет гайтана на шее.

«…оттого, что побасурманился малый», – ответил сам себе.

…теперь грек, сделав разрез на сломанной ноге, лазил внутри плоти тонкими пальцами.

Серб, вставший с другой стороны, хмурился и, вздымая брови, ошарашенно вглядывался в Степана.

Подолгу сдерживая дыхание, Степан выдыхал через нос. Время от времени сильно жмурился.