В числе правил, имеющих целью развитие самообладания, он пишет: «Чтобы никакая боль, как телесная, так и чувственная, не имела влияния на ум». Против изнеженности выставляет правило: «Не иметь прислуги». Он также ставит перед собой задачу, которая потребовала от него значительных усилий против половой страсти и тщеславия. Он внушает себе правила: «Отдаляйся от женщин» и «Убивай трудами свои похоти», «Будь хорош и старайся, чтобы никто не знал, что ты хорош».

Толстой увлекается сельскохозяйственной деятельностью, приобретает машины, много читает и занимается, встречается и беседует с крестьянами. Однажды Лев пришёл в столовую расстроенный и понурый. Всё в нём клокотало, даже волосы на макушке были взъерошены.

Татьяна Александровна сама себе удивлялась. Ей не верилось, что Леон сделал её истинной госпожой. Даже управляющий Воробьёв, прежде игнорировавший её, одним из первых поздравил Татьяну и теперь всегда с улыбкой прислушивался к её распоряжениям. До глубины души её тронуло то, что при составлении хозяйственных планов Леон теперь советовался с ней.

– Что с тобой, Леон? – поинтересовалась Туанетт. – Ты явно не в себе!

– Тётенька, душенька, поймите, как так можно? Я для них ничего не значу!

– Ты о чём, мой друг?

– О том! – чуть ли не вскричал он. – Я уже больше года общаюсь, наблюдаю и пытаюсь понять их крестьянские души, желаю войти в их жизнь и помочь им, а они меня игнорируют.

– Ну, это ты, Леон, преувеличиваешь!

– Как, тётенька, преувеличиваю? Вы же помните, я днями сход мужиков устроил и спрашивал, кому что нужно. Всё записал.

– Да-да, ты мне говорил.

– И что же вы думаете? Сегодня с утра пошёл в деревню. Захожу в одну избу – и скажу: у меня хлев чище и надёжней, а дом Юхванки того и гляди обвалится. Весь на подпорках, вот-вот рухнет! А он просит у меня несколько лесин, чтобы новую подпорку соорудить. «Тебе, – говорю, – мил человек, новый дом строить надо». А он мне в ответ: «Ничего, подопру и в этом ещё поживу!»

– А староста об этом знает? – спросила Туанетт.

– Да, разумеется, но больше меня поразил другой молодой негодяй. Извините, я его по-другому величать не могу.

– Что же он сотворил?

– Ему старуха мать отдала налаженное хозяйство. Как мне рассказал староста, дом у них был полная чаша. Сынок принял хозяйство, женился, нарядил жену, а сам вместе со своей молодухой взвалил на матушку всю тяжёлую работу. Ей бы на печи лежать и калачи с кашей есть, а она в семьдесят лет, шатаясь, работает за двоих. Совести у них ни грана нет. Староста мне говорит, что постращать его надо, а это значит: выпороть на конюшне. Беда ещё в том, что он все деньги прогуливает в кабаках и от работы отлынивает. А мать голодная сидит!

– Но ты, Леон, дал бы ей немного денег, – посоветовала тётенька.

– Я, разумеется, дал три рубля, но боюсь, что сынок отнимет. А главное, когда я стал говорить ему о том, что мать уважать надо, он кивал мне, но по глазам вижу, что он не собирается менять свой образ жизни. Понимаете ли вы психологию крестьян и их жизни? Я совсем не понимаю.

Лев сидел такой понурый и, кажется, совсем забыл о еде.

– Верите, Туанетт, я поставил для себя огромную задачу самообразования, а сумел выполнить её меньше чем наполовину. Видимо, брат Сергей прав в том, что я пустяшный малый!

– Не говори, Леон, ерунды. Ты ещё молод, и не всё сразу получается! Ты же не сидишь сложа руки, а трудишься. Я верю, что всё у тебя получится!

Пожалуй, эти полтора года были для Ёргольской относительно спокойными и радостными. Большую часть времени она проводит в Ясной и знает, что у Маши уже двое детей. Николай в армии на Кавказе. Митя в своём имении Щербачёвке или в Москве. Серёжа нигде не служил и свою красавицу цыганку Машу не оставил, но и особо не распространялся о ней. А Леон продолжал хозяйствовать у себя в имении. Иногда Лев показывал Туанетт дневник, в котором строил грандиозные планы самоусовершенствования, и очень сокрушался, что много намеченного не сумел осуществить.