17 марта 1847 года Леон записал: «Вот уже шесть дней, как я поступил в клинику, и вот шесть дней, как я почти доволен собою. Я получил гаонарею оттого, отчего она обыкновенно получается; и это пустое обстоятельство дало мне толчок, от которого я стал на ту ступень, на которой уже давно поставил ногу; но никак не мог перевалить туловище (оттого, должно быть, что, не обдумав, поставил левую вместо правой). Здесь я совершенно один, мне никто не мешает, у меня нет прислуги, мне никто не помогает – следовательно, на рассудок и память ничто постороннее не имеет влияния, и деятельность моя необходимо должна развиваться. Главная же польза состоит в том, что я ясно усмотрел: беспорядочная жизнь, которую большая часть светских людей принимают за следствие молодости, есть не что иное, как следствие раннего разврата души…»

Ёргольская была в шоке. Она толком не знала, что это за болезнь. Ходили слухи, что винят в ней распутных дам. «Ладно Пелагея, но почему господин Юшков не захотел поговорить с Лео ном и не предостерёг его от этого дурмана? Теперь поздно локти кусать, надо ему как-то помочь, а как?» Этого она не знала. Она решила в ближайшее время обратиться к знакомому штаб-лекарю Франциску Карловичу Бееру. Может быть, он что-то посоветует! Сам же Леон, видимо, по молодости лет серьёзного значения этой болезни не придавал, выполняя курс лечения, назначенный университетским эскулапом. В Казань, вероятнее всего, по этой же причине он не хочет возвращаться. «Ах, господа Юшковы, сколько в вас надменности и фарисейства», – подумала с горечью Ёргольская.

– Ты, Леон, наверно, проголодался? – спросила Татьяна, не выдав волнения. – Вернулся в Ясную наш повар Миша. Стал готовить такие вкусности, что порой хочется лишнюю минуту посидеть за столом в столовой.

Толстой был благодарен Туанетт, что она не стала охать и смотреть на него как на прокажённого. Он был счастлив, что теперь окончательно дома, со своей такой родной маленькой тётенькой и может делать только то, чего сам пожелает!

Радостно встретили приезд молодого барина и все обитатели Ясной Поляны. А когда в конце июня 1847 года управляющий Воробьёв спросил Льва, можно ли дать команду возвратиться яснополянцам из Казани домой, то все поняли, что всё возвращается на круги своя. Ёргольская и Лёва настолько были рады встрече, что в это утро даже не говорили о чём-либо существенном. Она была безмерна рада, что Леон душевно не изменился, остался таким же порывистым и открытым и всё, что было у него на сердце, старался рассказать, поделиться думами. Поэтому она его не торопила и не стремилась выяснить, почему он оставил университет и уехал из города раньше братьев. Она видела, что он настолько устал с дороги, что даже вкусная еда, приготовленная поваром Мишей, не прельщала его. Ей вспомнилась фраза, брошенная экономкой усадьбы Прасковьей Исаевной: «Знаете, барыня, так всем надоела наша неустроенность, пора бы жить по порядку». И вот сейчас, смотря на зевавшего Леона, она испытывала ту несказанную радость, что, кажется, теперь «эта неустроенность» канет в Лету и всё будет хорошо!

– Ты, может быть, поспишь? – с улыбкой спросила она.

– Да-да, тётенька, вы правы, я с дороги, пойду сосну часок-другой.

Он ушёл, а она осталась сидеть за столом и, улыбаясь самой себе, прошептала: «Он вернулся. – И, чтобы убедить саму себя, ещё раз повторила: – Он вернулся!» Она так была счастлива, что даже, общаясь с Прасковьей Исаевной, говорила шёпотом и попросила экономку, чтобы люди в доме громко не кричали, дабы не разбудить молодого барина.