, имеет еще способ и силу, могущую возмутить народное спокойство. Случай сей не может нигде иметь места, кроме, когда народ теряет или возвращает свою вольность, или во время безначалия, когда самые беспорядки заступают место законов». При первом взгляде на эту статью можно подумать, что под лишением вольности имеется в виду арест, однако, скорее, вольность здесь надо понимать шире – как лишение гражданских прав. Не случайно состояние «безначалия», согласно Екатерине, означает потерю народом вольности, поскольку в таких условиях государство не может гарантировать соблюдение законов, и противопоставляется в данной статье «обыкновенному общества состоянию», при котором «не может в том быть никакой нужды, чтоб отнимать жизнь у гражданина». На подобное широкое толкование вольности наводит и знакомство со ст. 212, в которой автор Наказа со свойственной эпохе Просвещения верой в человеческий разум утверждает, что никакой соблазн выгоды от преступления не может перевесить «всецелое и со жизнию кончающееся лишение вольности». Иначе говоря, арест еще не лишает естественной вольности – она отнимается с самой жизнью. Подтверждение подобному толкованию находим в ст. 135, которую имеет смысл сопоставить с уже цитировавшейся ст. 137.

Сравнение двух этих статей показывает, что арест, содержание под стражей, согласно Наказу, лишает человека свободы, но не вольности как естественного права, поскольку он остается под защитой и во власти закона.

В некотором противоречии с такой трактовкой находится ст. 236, в которой речь идет о «проторговавшихся, или выступающих с долгами из торгов». «Для каких бы причин вкинуть его в тюрьму? – вопрошает Екатерина. – Ради чего лишить его вольности..? Ради чего подвергнуть его наказаниям, преступнику только приличным, и убедить его, чтоб он о своей честности раскаивался? Пускай почтут, если хотят, долг его за неоплатный даже до совершенного удовлетворения заимодавцев; пускай не дадут ему воли удалиться куда-нибудь без согласия на то соучастников; пускай принудят его употребить труды свои и дарования к тому, чтобы прийти в состояние удовлетворить тем, кому он должен: однако ж никогда никаким твердым доводом не можно оправдать того закона, который бы лишил его своей вольности безо всякой пользы для заимодавцев его». В данном случае очевидно, что тюремное заключение, означающее потерю свободы, приравнивается к лишению вольности как совокупности гражданских прав, в то время как сам факт финансовых долгов не рассматривается в качестве преступления, влекущего за собой подобное наказание.

Еще одно значение, в котором слово вольность употреблено в Наказе, связано со свободой торговли. Как и вольность вообще ограничена законом, так законом же должна быть ограничена и свобода торговли. При этом отсутствие таких законов обращается своей противоположностью:

«Вольность торговли не то, когда торгующим дозволяется делать, что они захотят; сие было бы больше рабство оной» (ст. 321).

Необходимо заметить, что сравнение русского текста Наказа с французским показывает, что словоупотребление, несмотря на отмеченные неясности, безусловно, было осмысленным, поскольку русские свобода и вольность во французском тексте соответствуют слову liberté, и, значит, Екатерина и ее помощники не могли не задумываться о том, каким именно словом воспользоваться в определенном контексте. Совершенно не случайно поэтому, как упоминает А.М. Песков, при публикации в 1789 г. в русских газетах «Декларации прав человека и гражданина» liberté вновь перевели как вольность, тем более что соответствующий текст («Всякое общество обязано иметь главным предметом бытия своего соблюдение естественных и забвению не подлежащих прав человека. Права сии суть: Вольность, Собственность, Безопасность и Противуборство угнетению <…>. Вольность состоит в том, чтобы делать все то, что другому вреда не наносит») имел явную перекличку с Наказом (14).