– Вольные работяги, туда не суются, там, только мы – суточники. Сам знаешь, какая там вонища!

Рахметов кивнул – знаю, мол. Бывали!

– Ну, и пошла эстафета! Передали схроны, следующей смене. Те уже причастились к выдержанному, а не к браге. А, уж потом – пошел конвейер. Теперь, каждый день, имеем два, а то и три арбуза. – Перешел Румын, на шепот.

– Это же, столько, не выпьешь! – Изумился Рахметов. – Там в каждом литров шесть остается!

– Конечно, не выпьешь. – Согласился Румын. – А, пайка, как ты думаешь, откуда? Водка, сейчас почем? Десять рублей. А, керосин – три. Мы чачу гоним, по пять, за ноль-семь.

– Нормально. – Сказал Рахметов.

– Знаешь, сколько с утра у Пищеблока перекупщиков?

– А, то!

– Там, конечно и свои гонят. Но у них – чемергес, а у нас чистая чача! Наш продукт уходит со свистом. – Румын зевнул.

– Мужики, давайте допивать и спать ложиться.

– Я не буду. – Сказал интеллигентный Сергей. – Пусть Рахмет выпьет, здесь первую ночь уснуть трудно.

– А, я выпью. – Сказал Валерьяныч. – Налей мне, сынок.

– И я, и я выпью! – засуетился Очкарик.

Алеша Попович махнул рукой, мол, допивайте сами, я не буду.

Морозов молча подсел к кружке. Ему налили первому. Он выпил и, по-прежнему, молча улегся на свое место.

Коля Колхозник выпивая, сказал:

– Будем здоровы.

– На здоровье. – Хором ответили ему.

Очкарик выпил, громко чмокая. Румын чуть пригубил. В итоге, Рахметову досталась почти полная кружка

– Тяни, не стесняйся, здесь все свои. – Сказал Румын, укладываясь на нары.

Рахметов выпил и вымыл кружку, над умывальником. Потом закурил, сходил по маленькому и, докурив сигарету, вернулся на место, которое ему негласно определили между Румыном и Валерьянычем.

Румын уже спал, улыбаясь во сне; счастливый, как дитя. Валерьяныч молча курил, лежа на спине.

Когда Рахметов лег, от окна донеслось тихое похрапывание, постепенно переходящее в звериный рык.

– Ну, Кабачок начал увертюру. – Сказал Валерьяныч, подразумевая захрапевшего Славу.

– Кабачки, они же – волосатые.

– Это они сейчас волосатые, а раньше были лысые, как Слава. Но Кабачок он – не по этому, а оттого, что на работе завернет пару-тройку кабачковых семечек в фольгу, зажарит на костре, а потом грызет целый день.

От окна донесся могучий рык, постепенно перешедший в тихое всхлипывание.

– Продолжение увертюры.

– Ничего себе увертюра!

– Подожди, – сказал Валерьяныч, посмеиваясь, – скоро начнется симфония. Он, как этих семечек натлущится, его потом всю ночь пучит. Вот тогда будет симфония. Очкастый, как пришел, сразу стал в позу: «Не могу спать напротив параши – я оппозиционный политолог!» Положили его на одну ночь к Славе, так он на следующий день плакал, просился к параше. Божился, что, мол, полюбил ее за одну ночь всем сердцем.

Подтверждая его слова, у окна рванула петарда и по камере потек насыщенный аромат сероводорода.

– Господа, это невозможно! Это, же похуже «черемухи»! – Всхлипнул в своем углу Очкарик.

Общество ответило на его претензии тихим похрапыванием.

Погружаясь в сон, Рахметов услышал раздавшийся от окна очередной выхлоп, а потом в голове закрутились калейдоскопом, какие то смутные образы. Это были веселые омоновцы, танцующие тени и грустная девушка стоящая над обрывом. Потом все это пропало, и сон стал тяжелым и мрачным. В голове мелькали, только какие-то черно – белые полосы и доносились издалека протяжные паровозные гудки.

Проснулся Рахметов, от общего шевеления, окостеневший и неповоротливый, с затекшей спиной. Воротник рубашки намок от пота.

Суточники, кряхтя и кашляя, сползали с нар и поочередно, не торопя друг друга, воспользовались услугами, которые им мог предоставить местный санузел.