Триодь солнца Светлана Леонтьева

© Светлана Леонтьева, 2024

ISBN 978-5-0064-1334-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

И пропела кукушечка мне свою песню,

и пропела, родимая, так, чтоб я слышала:

– Самый лучший учитель на свете – Небесный,

отвори свои очи, вглядись в небо выше ты.

И ходили вокруг очертания тенями,

а был голос прокуренный, батюшкин, светлый.

– Не гонись за усладой и за наслаждением,

отдавай всю себя – небу, рощам и ветру!

Да, родимая, слушаю речи кукушки,

там в лесу нынче ягодно, сочно, малинно!

– Научись ты прощать. И тем станешь ты лучше.

научись отпускать, и тем станешь ты сильной.

– А какой самый слабый?

– Кто других поучает.

– А какой самый глупый?

– Кто себя ставит выше.

– А какой ближе Богу?

– Кто милостью тайной

сердце может скормить своё людям до вишен.

– Было больно, кукушечка, как было больно,

с наговоров и сплетен, что я – есмь ворона!

– А ты ляг, словно поле, ты ляг вместо поля!

И отдай своё горе – до стона!

Вот лежу: тельце белое, тонкое-тонкое,

вот лежу: ноги длинные, голени круглые.

И пчела надо мной полосатая, звонкая,

муравьи по спине пробегают, как глупые.

Помоги, помоги победить нам, кукушечка,

дева, матушка, свет мой, София всекрылая,

я так верю: сражаемся мы все за лучшее,

чтоб наветы исполнить пройду сквозь горнило я.

Читаю Пушкина стихи до слёз,

желёз

опухших и до хруста пальцев!

Платок надеть – и в церковь, признаваться

во всех грехах, которых набралось

за двести двадцать пять неполных лет,

что я —

конечно, я – сорока, я – ворона

вот эта – чёрная, что в Болдино у склона

болтается крылами на рассвет.

Вы – все поэты. Я – вороний крик,

вороний свет, чья воронёна сила…

Барона Геккерена бы прибила:

Мой Пушкин! Мой! Он памятник воздвиг.

А я ворона большеболдинская лишь,

кыш, кыш меня!

Но я могу поклясться,

что первозданна, что пронзительна до глянца

моя любовь рыдающая!

– Спишь?

– Проснись! «Открой сомкнутой негой взоры»!

…Люблю блестяшки, кольца и фарфоры.

Люблю царя Салтана и отдельно

«мгновенье чудное, когда» явился ты.

Я одолжила бы для пули, в самом деле,

все, сколько есть, поэтов животы!

А Пушкин всё сказал. И нам добавить,

пожалуй, нечего. Бери и мой живот,

Дантес, ну, целься, вот же он… ну, вот!

Промахивается…

И как быть державе

моей вороньей? Если только «кот

учёный» мои крылья цапанёт.

И только перья будут тлеть в канаве.

И только фотографии, они

на фоне Пушкина! Но кровь струится яро.

Я тоже черноброва и курчава,

прошу, душа, ты Пушкина храни!

Коль он один такой – прекрасней нет,

талант, повеса, сукин сын, поэт!

***

И не надо ждать мне: вы уже были…

и не надо ждать мне ни денег, ни счастья.

Я совсем, как Гринёв, безнадёжно умильна,

и совсем, как Татьяна, кто попросту ваша.

И не надо ждать мне: ибо будете вечно,

вы такой идеальный, вы – парень-рубаха.

Это словно спектакль: в первой части смерть, плаха,

во второй части – жизнь.

Не отъять русской речи

с языка! Не сорвать эти кровные ямбы.

Долг поэта «ласкать и, конечно, карябать»!

Долг поэта – Москва, Горький-Стикс, Питер-Вагнер!

Я – твоя, мастер, о православный мой демон,

Маргаритой и Аннушкой одновременно.

Не получится ждать вас всю жизнь, как дурная,

ибо карт всего три: дама пик, туз, семёрка.

Дама Пик – Натали (вышла замуж…) Ланская,

Туз – простор, что ласкает, прощает, спасает.

а кто – тройка? Да это вся Русь- Птица Тройка!

…Я боялась всегда то, что правнук в Нью-Йорке

вдруг окажется, а праправнучка в Париже.

Только Русь! И ни капли, ни йоты, не ниже!

А иначе бы я из могил крик исторгла!

Я искала тебя вот такого – большого

и небесного. Это, как будто сигарку

вдруг стрельнуть

у солдата мне боевого:

– На возьми (пять секунд) – мне не жалко!

И облиться слезами, когда меня предал

мой единственный, словно опять на распятье

мне идти…

И пойду! Как поэт за поэта.

…Словом, как-то вот так, братья!

***

Натанцуй мне Россию. Авдотья Истомина,

натанцуй, как Россию придумал нам Пушкин!

Натанцуй нам Россию, которая свет,

это и есть – наш русский балет.

Это и есть, как восстанье в Ростове,

это и есть – наш убитый Ванюша.

Как замечательны главы в «Онегине»!

Натанцуй мне Россию, Авдотья Истомина!

Натанцуй всем, ему и тому, кто в телеге, нам

написал: «Наши танцы – есмь наша история!»

Это танец. Чайковский. Лебяжее озеро.

Это танец: Валькирии вышли из образа.

И пошли по стране танцевать: ножки тонкие,

просто птичьи, а юбочки цветом молозива.

Нет грудей, ничего, их зовут плоскодонками.

Ручки звонкие,

словно бы ветки. Сестрёнками

их зовут здесь, в медчасти.

Танцуй, моя родина!

Это музыка крови, бинтов. Дроны – вёдрами

над планетой витают.

Такого нет в школе.

Пушкин есть! Пишет он, словно: «Пух уст Эола…»,

Пахнет мёдом, цветами, смородиной.

Этот танец – любовь. Лишь чистейшая.

Даже

мы танцуем, как падаем, ввысь разбиваясь.

Это русский наш смертный, наш жизненный танец.

Наша русская честная «Раша»!

***

Не памятник воздвигли вы, а крепость

из русского льняного языка.

Нет времени: осталась только вечность,

не памятник воздвигли, чтоб ласкать

его гранитный постамент холодный.

А есть поэзия, язык её народный.

За вашей крепостью. За нею лишь. За ней

я чувствую непробиваемость и силу.

Спасите вы меня!

Могли – спасли бы…

Но не спасли. Я впитывала всей

девичьей кожей! Крепость из камней,

куда вмуровывала я мой крик, мой шёпот.

Лишь только так нас царь поймёт всех скопом

поэтов Пушкинской поры и наших дней.

Жуковский, Батюшков, Бестужев, Одоевский.

Не памятник воздвигли вы, а крепость.

И кости во фундаменте, как мостик

или сейчас сказали бы, мясцо.

И я хочу, хочу обратно в крепость

из крови, хрящиков, из розовых крестцов.

И землю сохранить своих отцов,

какая мне досталась по наследству!

За вашей крепостью сберечься и согреться

и хватит думать о семи морях,

о лете думать, море и СочАх

и сколько перевесть на сборы Жене.

«Люблю тебя, люблю Петра творенье»

и стих, вмурованный, что камни в крепостях.

***

Madam, mon angel, vita mia,

мой ангел Таша, mon Ami,

морошку дайте, витамины,

чтоб Пушкина вам накормить.

А он голодный, хоть поел он,

а он холодный, хоть согрелся.

Но замуж за поэта, детка,

идти на этой вам неделе.

Не разговоры между вами,

а нечто большее – вой зверя,

младенца лепет, о mon angel,

раскат громов, кровопотеря.

Цветаева напишет позже:

«Она пустышка, смерти место…»,

Ахматова в ответ: «Ничтожна

и не красива, как невеста…»

Затем напишет современник:

«Покойся друг, кавказский пленник,

предателем – жена поэта!»

Но что мы знаем все про это?

Да, ничего.

Лишь пятна света

на их от страсти сладком ложе.

Оганчарован, очарован,

поэты жить не могут долго:

кричит молчанье воплем зова,

весь воздух выкачен из лёгких.

Взгляни в глаза ей! Будешь в шоке

от этих синих,

синих,

синих,

не глаз, а выплеска алхимий.

Иди к психологу.

Нет логик

в любви, влечении, в святыне

и, кончики целуя крыльев,

почить

рабом у ног рабыни…

***

Богородица, матушка, солнце апрельское

тки покров из металла над нашей страной!

Не снимай Ты его кружевное, брюссельское,

простирай Ты над Пушкиным, над головой!

Твой покров днём и ночью над небом, долиною,

хоть дороги, мосты пораскрошены в ломтики.

А Покров – купина, чудо неопалимое,

вижу тельце твоё я родимое, тонкое.

Помоги неубитому, чтоб не убился он,

помоги на дуэли стоящему Пушкину!

Помоги уберечься ему ты от выстрела,

я в ладони Твои уронилась бы тушкою.

О, закрыла живот бы. О, как бы закрыла я.

Но теперь я во Псковских краях пред могилою.

Не смогла,

не накрыла

ни тело, ни крылья…

Помоги, Богородица, Ты одна можешь,

твоя воля огромна, что неоплатоники.

Вот лежит он, пораненный, на своём ложе:

похудел. Его руки – соломинки…

Кто-то пальцем покрутит в височной мне области,

кто-то скажет: «Легко рифмовать жизнь известного!»

Одна добрая бабушка скажет, не новости,

что вторичны стихи Хода Крестного.

Наплевать. Наплевать. Это не интересно мне.

Я его спеленала бы: ноженьки, рученьки,

вы поэт, Александр Пушкин, доля поэтова

не мещанские сплетни, не ссоры,

что глючили

на просторах, что нынче поют, интернетовых!

***

Нижний Новгород – люлька, где детство качается,

вот сюда приезжал Пушкин «спать сном поэта»,

в забулдыжной гостинице время не тягостно.

В Нижнем Новгороде есть завод, где ракеты

льют с конвейера, значит, мы – цель, значит – пушки.

Нижний Новгород – здесь ночевал гений-Пушкин.

Нежный профиль и ножки Натальи, mon angel…

Мог бы наш город быть не таким отстранённым,

то, что пишут писатели – разве вам надо?

Буржуазно,

купечески,

самовлюблённо.

Пишут, словно не слышали то, что в Петровском

разорвался снаряд: дом сложился, что карты —

туз, семёрка и дама… Кричал безголосо

дед замятый плитой, как Иссакий!

Неужели так просто, неужели так пёстро,

неужели поделен мир на зет и ботов?

Равнодушных и нас, бабушек волонтёрских,

и на тех – фронт не наш и не наша забота.

Деда, деда, замятый плитою от взрыва,

он любил тоже Пушкина, как я, до колик,

а сейчас смерть танцует, как сторукий Шива,

неортодоксализма платоновский дворик?

И не выйдешь наружу – едина планета.

А мы, где Пушкин был-почивал, защищаем,

где он в бронзе

отлит был,

кудрявый и светлый,

где в трактире сидел с пирогами и щами.

Защищаем, плетя маскхалаты и сети,

разбираем завалы упорно, упрямо.

А иначе зачем ты родился поэтом

и на праздник поехал, что стоит три ляма?

1.

А ведь мог быть наш Чириков, как Горький, в бронзе,

мог бы улицей стать, мог бы городом плыть.

Мог принять революцию также и тоже.

Но не принял.

Не смог.