– Когда крёстный уехал, я два дня места себе не находил. То верил, то не верил. Буквально чувствовал возвращение беса…

– А на третий день за свои высказывания о государе от барона Энгельгардта, от этого холёного ультрамонархиста, получил пощёчину в клубе и вызвал его на дуэль. Лучшего стрелка в Петрограде! Помню, помню.

– Если бы не ты, милейший друг, мы стрелялись бы с ним в ту же минуту, прямо в клубе.

– И этого разговора между нами сейчас бы не было. Вот так же, как сейчас мы с тобой тогда всю ночь просидели, и я ведь был уверен, что это прощание, что вижу тебя живым в последний раз.

– Только пили мы тогда шустовский коньяк, а не сливянку.

– И ты всё ходил по комнате и ходил, из угла в угол. Зло в кулак собирал?

Артемий Львович никак не мог понять ход мыслей подпоручика. К чему он подводит? А тот продолжал:

– Когда я разбудил тебя на заре, меня твоё спокойствие поразило. У тебя же шансов не было! Энгельгардт с завязанными глазами десять из десяти выбивал, а ты так спешил к нему на встречу – и сапоги начистил, и новый мундир, и огонёк в зрачках. Потом, когда в условленное место с задержкой больше чем на час прибыл секундант Энгельгардта, я увидел, как победно сверкнули твои глаза, но не придал этому значения. «Чёрт знает, что такое, господа, – сказал нам секундант, – барон встал с утра нездоровым и, бреясь, вдруг упал у туалетного столика. Удар. Над ним уже читают псалтырь.»

– Подпоручик, вы к чему клоните?

– Да после твоих откровений не знаешь, что и думать. Действительно, чёрт знает что такое! Эдгар По какой-то!

Улеглись господа офицеры под утро. Разговор их закончился благородным обещанием не возвращаться к откровениям Артемия Львовича никогда. Все мистические эпизоды из жизни ротмистра Пушкина – это фатальное стечение совпадений, решили они, и бабские, детские, поповские домыслы. Не могли они иметь другой природы, потому что не могли…

Между тем темнота, разделявшая вчера и завтра, дала слабину. Там, где глаза пару часов назад искали звёзды, Артемий Львович боковым зрением заметил появление чуть более светлого пятна и как будто воздуха морозного вдохнул. Глянул в упор, и привидение исчезло. «Ещё поживём», – успокоился он, но, отведя глаза в сторону всё так же невидимого собеседника, на месте звёзд опять увидел заплесневелое пятно.

– Светает, – разжал он пересохшие губы.

Подпоручик молчал. Скорее всего, он и не слышал, что произнёс Артемий Львович. Отталкивал от своей лодки химер.

– Ты пальцы ещё чувствуешь? Третьи сутки пошли, как нам руки связали.

– Что? – спустя битое мгновение ответил подпоручик. – Какие пальцы, господин ротмистр? О голове надо думать…

– Плакать надо о голове.

– Артемий Львович, – взорвался боевой товарищ, – с твоим-то даром плакать? Его голос гремел с высоты. Ротмистр и не заметил, когда подпоручик успел встать на ноги.

– Возьми себя в руки! Ты же можешь нас вытащить! Ты, мыслью поражающий лучших поединщиков на расстоянии! Неужто с этими хамами не поквитаешься? Тебе же не сравнить насколько больше моего досталось и прикладами, и сапогами. И на дыбе повисел, и на раны твои матросы мочились. «Ваше благородь, сумеешь нас перебороть?» Вот и перебори! Артемий Львович, очнись и озлись на них! Их тут четверо всего осталось. Заклинаю!

– Мы же условились не вспоминать об этом.

– А теперь надо вспомнить! С чёртом биться – чёрту кланяться. Выживем сегодня – уйду на Афон и отмолю тебя, Артемий Львович!

Артемий Львович молчал и злился почему-то только на своего товарища. По отношению к красным было другое чувство. Сильное, но уступающее тому, что он чувствовал в детстве по отношению к воробьям.