Рассказывая Тёме о садовом несчастии, о коварных воробьях, Лукерья, наверное, слишком сгустила краски, потому что первого мёртвого воробья в саду нашли тем же вечером.

– Так я ли был тому причиной?

– Вы, Артемий Львович. Вы! Вы их на лету взглядом, полным слезинок, сбивали. Истинную правду говорю!

«Опять приукрашивает, – думал Артемий Львович, – смешно ведь!»

– Я когда батюшке вашему всё открыла, его чуть удар не хватил. – И, прищурившись, добавила: – Видать, знал про вас что-то такое и боялся за вас. Недаром через неделю уже повёз в монастырь.

Патрульные солдаты, по отдельным словам беседы, долетавшим сквозь базарный шум, проявляли интерес и старались придвинуться ближе. Офицер то и дело поэтому брал бабу под локоть и отводил в сторонку.

– Мне тогда четыре года всего было. Ничего почти не помню. Каждое твоё слово для меня открытие.

– Старец Зосима только на это и уповал, что забудете и не вызреет в вас этот плод. Заклинал не оставлять вас одного, не давать играть вам в «земельки-ножички», читать над вами, спящим «Да воскреснет Бог» и причащать каждое воскресенье. А уж как в возраст войдёте, говорил, так и отступит от вас страшный дар.

– А ты почём знаешь?

– Так Лев Сергеевич мне рассказывали после паломничества вашего.

Артемий Львович почувствовал некоторую неловкость, как будто выпытал у пожилой бабы признание, о котором, собственно, и знать ничего не хотел. Надо было завершить эту тему, и офицер в двух словах рассказал о своей жизни: об изломанной карьере, о ранениях, о, слава Богу, несостоявшемся в 1914-м году браке. Выяснив, где при надобности искать Лукерью, стал прощаться.

– Бросайте вы всё, Артемий Львович, и перебирайтесь к батюшке за границу!

Ещё одна загадка. Откуда ей знать, где папенька?

– Как? Через Владивосток? Да и где он теперь, ума не приложу. Последняя весточка год назад из Гельсинфорса была.

– А где же ему ещё быть, как не у крёстного вашего.

В тот же вечер в офицерском собрании, чуть не до стрельбы, повздорил Артемий Львович с одним казачьим сотником, благо увёл его оттуда близкий знакомый ещё по германскому фронту, тот, с которым спустя некоторое время попадут они в красный плен. Допивались уже на квартире. Разговорились о довоенных временах. Тогда и выложил старому приятелю Артемий Львович кое-что о своих детских чудотворениях и о встрече с Лукерьей рассказал. Немудрено. Весь оставшийся день он только об этом и думал, и ночью его прорвало.

Подпоручик особо не верил, но слушал с интересом, смеялся.

– А летом семнадцатого года в Петрограде, аккурат после присяги Учредительному собранию, нашёл меня крёстный, родной брат моего батюшки, и впервые от него я услышал что-то связное о своей детской патологии. Прежде все воспоминания мне мерещились, как из горячечного сна, а крёстный свёл их к единому знаменателю.

Подпоручик перестал улыбаться и подсел поближе.

– Дядя Саша, оказывается, ездил на родину за девяностолетним и уже слепым старцем Зосимой. Тоже его почитал. Отвёз подвижника на остров Коневец на Ладоге и через Питер возвращался к жене – дочери финского фабриканта. И будто бы Зосима дал ему иносказательный наказ – найти меня и рассказать мне всю правду. Пока был я в ангельском чине, пока был совсем ребёнком, мог не бояться своего дара, а едва подрос, моя детская злоба стала им пользоваться. А у детей желчь ядовитая. Слава Богу, отец за меня боролся и молитвами святого старца купировал моё искушение.

Подпоручик смотрел в потолок.

– Вино осталось?

– Тебе достаточно.

– Не боишься моего дара? – захохотал Артемий Львович.

– Бояться или не бояться? – и рука подпоручика рефлекторно сжала эфес сабли. Губы его оставались поджатыми.