Крупный, светловолосый, в очках, немного застенчивый, но с позицией и харизмой, образованный, начитанный – он был симпатичен мне. С ним хотелось дружить. О стихах говорить сложнее. Затёртой безликости в них не было, но и щемящего лиризма недоставало, что мы так любили у Заболоцкого, Рубцова, Соколова, Жигулина… Городской поэт! Этим многое сказано. Не зря же и книжки его назывались «Город», «Письма прохожим»… Впрочем, всё не так просто и в жизни, и в стихах; меняется жизнь – меняются стихи.

На ВЛК Олег приехал двадцатисемилетним автором трёх книжек. За плечами институт и аспирантура по специальности «Кибернетика», сложившиеся представления о себе, о мире, о поэзии, а значит, умение не спорить о пустяках, не метать бисер перед свиньями, не отступать от намеченного.

Я же была и спорщица, и бесхитростная недотёпа, но с подачи Межирова товарищи мои не списывали меня в разряд стихотворческих неумех. Олег с Аллой зазывали меня в свою комнату, угощали чашечкой кофе, просили почитать стихи. Я читала. О стихотворении «Пять минут на станции Филоново» Олег спросил:

– Странное дело! Живопись стихов напоминает чем-то цветовой колорит художника Филонова. Или это случайно?

– Случайно.

Именно Хлебников подтолкнул меня прописать целиком цикл «Семь мачех», что я и сделала со временем. Василий похвалил и Олега за идею, и меня за воплощение. Ни с кем из наших поэтов с ВЛК мне не было так интересно общаться, как с Олегом, хотя я честно высказывалась о его стихах, не желая деликатничать:

– В твоей книжке «Письма прохожим» явный переизбыток посвящений и стихотворений балладного жанра. Сделанность какая-то! Не технарь! Дай себе большей свободы.

Примерно так мы разговаривали под кофеёк и сигаретку.

Вскоре Хлебниковы переехали на съёмную квартиру, и встречаться мы стали лишь на семинарах. Иногда заглядывали в ЦДЛ.

– Выпьем по рюмочке коньяка? – спрашивал Олег.

– Давай!

– По сколько?

– По сто, наверное…

– Ты что! По сто – это много. Давай по пятьдесят?

– Давай по пятьдесят, – соглашалась я. – Мне всё равно.

Иногда Олег звал меня в гости к неформальным московским поэтам. Ему было интересно, как я, почвенница по сути, стану адаптироваться к среде молеобразных снобов, анемичных очкариков с немытыми головами, воющих нечто несуразное – на мой взгляд. Я мучилась, изнывала от скуки и однажды сказала Олегу:

– Вот они выпендриваются при свечах, умничают, хвалят друг друга, а стихов-то нет. И потом, зачем так высокомерно говорить о России? Может, они сплошь евреи?

– И евреи есть, и не евреи. Дело не в этом. Тебе совсем не понравилось?

– Я себя чувствую дояркой в кирзовых сапогах, случайно забредшей во французский бутик. Мне тошно там, душно.

– Ладно, я понял, – рассмеялся Хлебников. – Может, ты права.

В другой раз Олег повёз меня на выставку художника-примитивиста Ефима Честнякова. Мне понравилось. Не простоватостью, конечно – её там не было, но иносказательностью, свойственной народному искусству. Представьте себе: идёт курица, а у неё под ногами – крохотные крестьянские избушки!

Каждый из нас, учась на ВЛК, пытался заручиться поддержкой мэтров литературы. Не просто симпатией, но реальной помощью в решении издательских вопросов, продвижении в толстые журналы, сближении с литературными критиками. От последних более всего зависело, знают тебя или нет. Я не особо изощрялась в этих делах, ума не хватало. Хлебников предлагал мне законтактировать с Олегом Шестинским, но как-то не получилось. Сам он не был обделён вниманием влиятельных персон, того же Шестинского, а затем и Бориса Слуцкого. Первый, очень обаятельный, умеющий не лезть на рожон, но и не гнуть спину, оказался со временем большим мне другом. А пока… Хлебников становился своим человеком в редакциях газет и журналов, на разного рода литературных посиделках. Зная мою строптивость и неконтактность с частью столичной элиты, Олег уже не таскал меня за собой. Вот с Валентином Устиновым, Александром Прохановым, Володей Личутиным я бы посидела лишний разок в «пёстром» зале ЦДЛ, побахвалилась статусом макеевской жены. Это, конечно, от закомплексованности, из боязни не быть признанной на равных. Но как мне было интересно с ними! Средой моего общения, так получается, стали русопятые ребята – простые, шумливые, конкретные. И в то же время душевной приязнью меня не обходили Владимир Маканин, Игорь Шкляревский, Олег Попцов, Евгений Рейн – не меньшие таланты, в чём-то, может быть, одиночки по жребию судьбы, знающие себе цену, но не отравленные снобизмом и высокомерием. Чтобы понять сложные эти переплетения писательских симпатий и антипатий, признаний и непризнаний, надо было знать закон «броуновского движения» посетителей ЦДЛ. Чтобы войти туда, а тем более привести с собой человека со стороны, не всегда хватало даже писательского билета. Тебе могли сказать: «Извините, мест нет». Но «своих» и «почти своих» знали в лицо и даже билета не спрашивали. Москва всегда умела возвысить без заслуг и унизить без причины. Тем более – литературная Москва! Когда я поняла, что Центральный дом литераторов – далеко не злачное место, не прибежище для всякой сочинительской шушеры, но обитель, где человек перестаёт быть одиноким, моего самолюбия поубавилось. Свернёшь с Тверского бульвара, пройдёшь по улице Герцена, и тебе за милую душу подадут рюмку коньяка и чашку кофе – сиди хоть до ночи!